Мне захотелось присесть на одну из скамей, даже не оттого, что устали ноги, а в силу самого желания быть соучастником нарушения правил поведения в православной церкви. Однако я решил первым делом повнимательнее оглядеть алтарь, столь поразивший своим видом меня при входе в церковь.
Центральной иконой, по всей видимости, - скудость моих познаний в этой области не позволяет мне сказать наверняка, - была икона Богоматерь Одигитрия: Мария, обратив взор чуть выше головы вошедшего, правой рукой указывала на, сидящего на левой руке, младенца Христа, поднявшего в странном не то призыве, не то приветствии обе пухлые свои ручки вверх.
Пальцы мои осторожно коснулись иконы, пыль заклубилась, медленно, осыпаясь на пол, лик Богородицы стал ярче и, почему-то, или мне показалось это в то мгновение, печальней. Я вновь провел уже ладонью по теплому левкасу, отошел на шаг и замер. А затем медленно, точно боясь спугнуть тишину и разбередить полутьму, прошел к левому приделу.
Он также служил возвеличиванию Девы Марии, правый не являлся исключением, по прошествии нескольких минут я убедился, что Богородица так или иначе была связана со всеми изображениями в церкви, с каждым мужчиной или женщиной, что были изображены на иконах. Конечно же, ей посвящалась и роспись потолка, изображавшую Увенчание Пресвятой Девы Марии в окружении ангелов и пред изумленными лицами замерших в благоговении апостолов, оставшихся далеко внизу, в нижней сфере росписи.
Рассматривая потолок до боли в шее, я опустил взор и перешел от северной стены к южной, от Богоматери Элеуса или Умиление, - каюсь, не знаю, Владимирская то была или Донская - к Богоматери Никопея. Младенец Иисус в ее руках держал свиток, я пригляделся к нему, но прочесть написанное без сильного направленного света оказалось невозможным.
Тогда я вернулся, сел на заднюю скамью в левом ряду и, положив руки на спинку передней, а затем и упершись в них подбородком стал смотреть на освобожденную из пыльного плена Одигитрию.
Слова пришли сами собой. Никогда я не подозревал, что помню их, хотя и встречал в текстах и слышал отголосками в храмах, но, сколько ни пытался до сей поры повторить, всякий раз спотыкался в первом же предложении. Но не сейчас. Тишина, царящая в церкви, приглушенный свет, льющийся водопадом из стрельчатых зарешеченных окон и лик Одигитрии, видимый отсюда неясно, а как-то сгущено, сумрачно, сквозь солнечные лучи, - все это удивительным образом подействовало на меня, на мою память, и губы сами зашептали простые слова, столь невыносимо долго сдерживаемые, прячущиеся в глубине души, точно ожидавшие этого, - и слагающиеся в безмолвную молитву. Ей.
Кроме нее, я не знал иной. Прочитав до конца, я долго сидел, упершись подбородком в сложенные на спинке передней скамьи пальцы, рассматривая темный иконостас, переводя взгляд с левого придела, где Богородица была видна хорошо, на правый, скрывавшийся за выступом, и обратно. Поднял взгляд к потолку и опустил его к мозаичному полу, по которому вились, расходясь и собираясь вновь, ломаные линии, образуя подобие бесконечное число раз повторенного символа Рождения Сына Человеческого - крест со скошенными вправо концами, свастику.
Не могу сказать, сколько прошло времени. За окном потемнело, солнечные лучи скрылись, должно быть, за набежавшими облаками. Слабый ветерок из полуоткрытой двери донес до меня запахи травы и пряные ароматы росшего неподалеку цикория: приближался дождь. А ухолить не хотелось, было так приятно сидеть перед образами, в заброшенной церквушке и вдыхая запахи лета, разглядывать темные от времени иконы на потускневшем золоте алтаря, и ничего не делать более, никуда не спешить, ни к чему или к кому не торопиться, быть предоставленным только себе и ей, и никому более. Просто сидеть, смотреть и ждать.
Мне показалось, что церковь эта очень стара, немало веков пронеслось мимо ее непоколебимых стен, и те иконы, что я разглядывал минутами назад, видели многое: и скорбь, и ликования собравшихся в храме, предупреждающие то долгожданную победу над Бонапартом, то оплакивающие печальную смерть царевича Димитрия, поющие осанну новому царю нового рода Романовых, приветствующие или проклинающие присоединение их княжества к уделу Московскому, чей князь возжелал увеличить свои владения, спасающиеся в стенах от татарских набегов, от половецких или хазарских завоевателей или готовящих поход по землям их с огнем и мечом.
И эти толпы народа разных эпох и времен, негодующе вздыхающие, или слаженно повторяющие слова "Отче наш", плачущие или ликующие в единый миг пронеслись перед моими глазами и так же неожиданно, как явились, мгновенно исчезли. Невольно я вздрогнул и огляделся.
Нет, ничего не изменилось в церкви, мое воображение, должно быть, разыгравшись, живо изобразило перед внутренним взором картины ушедших веков. Церковь, в которой я находился, едва ли была старше трехсот лет, архитектура ее и традиции исполнения иконостаса принадлежали веку семнадцатому.
И все же какая-то, не измеряемая годами древность, что-то, находящееся за гранью самого понятия времени, смотрело на меня с иконы Одигитрии. Нечто необъяснимое словом, то для чего не выдумано еще речи и фраз, но запечатленное в лике Богоматери говорила о тех тысячах лет, сквозь которые она смотрела на меня, и, одновременно, как бы сквозь, вдаль, куда-то за горизонт, взглядом, исполненным мудрости, спокойствия и тихой, святой печали. Нечто, что заставило меня вновь подойти к иконе и долго вглядываться в ее лик, неловко переводя взгляд на темные одежды в глубоких складках и склонить голову.
1 2 3