Где я больше не услышу в свой адрес: «Эй, нервная!». Поскольку в общежитии Роуз-Холл не оказалось свободных мест, мама и папа поехали вместе со мной в Нью-Йорк, чтобы помочь подыскать квартиру; конечно, им было жаль со мной разлучаться, но они ликовали при мысли о том, что я справилась (как им казалось) со своими проблемами и наконец-то «реализую свой потенциал» — то есть воплощу в жизнь их мечты.
После недельных поисков нам подвернулась маленькая, неказистая двухкомнатная квартира на 117-й улице неподалеку от Колумбийского университета. Район когда-то был приличным — теперь же он оказался на пограничной линии между богемно-студенческими трущобами и «горячей точкой»: буквально в двух шагах от моего дома начиналось царство уличных банд, наркоманов и проституток. Родители были в тихом ужасе. Тем не менее, стоя в этой пустой квартире с голыми полами и обшарпанными стенами, я чуть не сошла с ума от радости; ибо квартира была по-настоящему пуста: никаких призраков, никаких отголосков. Я ОСТАЛАСЬ ОДНА! Впервые за пять лет. Несмотря на родительские уговоры, я сняла эту квартиру, съездила в Виргинию за вещами и в конце лета поселилась в Нью-Йорке. Совсем одна — родным было не понять, что это для меня значило. Благодаря переезду я отдалилась от путей, которыми разошлись мои отголоски; эта квартира, эта жизнь принадлежали мне, и никто со мной их не делил. Вообще-то, говоря по совести, я пару раз замечала мелкие отголоски, но они быстро исчезали, точно круги на воде. От самых жутких — Роберта, Кейти, Кати — я отделалась. Итак, я взяла напрокат небольшой рояль, поставила его на почетное место в гостиной и начала новую жизнь.
Кроме уроков фортепианной игры я ходила на занятия по сольфеджио и теории музыки (первый семестр был посвящен гармонии, второй — контрапункту). На теории музыки я и познакомилась со своим первым настоящим другом. Его звали Джеральд. Добрые глаза, слегка насмешливая улыбка, светлые волосы, высокий, с преждевременными залысинами лоб. Он был скрипач и учился на втором курсе Джиллиард-скул. Насколько я поняла, он уже произвел легкий фурор локального масштаба. Как-то раз мы разговорились, и он пригласил меня сходить выпить кофе.
Пока мы шли по кампусу к кофейне на 65-й улице, я заметила, что Джеральд засматривается больше на мужчин, чем на женщин. Честно сказать, я не ощутила ничего, кроме облегчения; поклонников у меня никогда еще не было, и я не знала, как себя вести, если кто-то вздумает за мной ухаживать. В кофейне Джеральд сказал, что хотел бы меня послушать. Мы нашли в Роуз-Холле пустую репетиционную, и я сыграла этюд Шопена, с которым поступала в Джилли-ард.
По-видимому, я произвела на Джеральда впечатление.
– И давно ты играешь? — спросил он.
– С четырех лет. Он выгнул бровь:
– А я-то считал себя вундеркиндом. Родители начали учить меня на скрипке-«половинке», когда мне исполнилось пять. — Приветливо улыбнувшись, он предложил: — Давай-ка сбацаем что-нибудь вместе.
И мы «бацали» — в тот день, и на следующий день, и всю неделю. Я была сухой традиционалисткой, а Джеральд — ходячей энциклопедией поп-культуры; помимо классических произведений мы разучивали вместе Гершвина, Копленда и прелестный скрипичный концерт некоего Миклоша Рожи, который жил в XX веке и писал музыку для кино. Джеральд читал с листа так же быстро, как и я, и некоторое время мы ради интереса подсовывали друг другу все более трудные пьесы, пытаясь выяснить, кто из нас лучше. Но что бы я ему ни приносила, Джеральд и глазом не моргал. Это навело меня на кое-какие подозрения. Когда он играл, я внимательно наблюдала за ним — и заметила, что время от времени он как бы отвлекается: иногда оборачивается, точно прислушиваясь к происходящему за своей спиной. Несколько недель я набиралась храбрости и наконец как-то вечером, когда мы пили кофе в практически пустом кафе, решилась.
– Джеральд? — сказала я тихо, дрожащим голосом. — Ты когда-нибудь… я хочу сказать, тебе доводилось иногда… слышать… ну, нечто эдакое…
Он озадаченно уставился на меня:
– Слышу ли я? Нечто эдакое?
– Хорошо, проехали, — сказала я, покраснев от стыда. — Не будем об этом. Забудь, что я спрашивала… Он быстро накрыл своей рукой мою.
– Нет. Это вполне резонный вопрос. По-моему, я знаю, что ты имеешь в виду.
Глаза у меня полезлти на лоб:
– Правда?
Он кивнул. Я оказалась права: у нас с Джеральдом было еще больше общего, чем мы предполагали. Как и я, он был трансгенным ребенком; но в отличие от меня, не очень хорошо видел отголоски.
– Знаешь, это как будто смотреть на что-нибудь яркое: красный стоп-сигнал, например, — пояснял он. — Когда отводишь глаза, на миг видишь вспышку зеленого света, потому что красный и зеленый — дополнительные цвета… Вот так у меня и с отголосками. Только я их называю «противовесами», «противоположностями». Я вижу их лишь на секунду — они тут же исчезают.
– Везет тебе, — сказала я.
– Наверное… Одним из первых «противовесов», которых я видел, был гетеросексуал. Я увидел, как он куда-то смотрит, и понял, что на женщину… Понимаешь, врачи уже много лет знают, какими генами определяется наша сексуальная ориентация. Они сказали, кем я вырасту, но родители не стали меня исправлять, хотя в наше время это делается сплошь и рядом. И я понял, что мне страшно повезло с родителями. Конечно, они хотели скрипача — но они любили меня и позволили мне остаться собой хотя бы в одном.
Я улыбнулась, не без печали, но прежде чем успела что-то сказать, Джеральд воскликнул:
– Послушай, — и я поняла, что он решил уйти от скользкой темы, — ты знаешь «Музыкальное приношение» Баха?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13