Летим да промеж себя толкуем.
Только я в окошечко возьми да глянь. Глянула, да так вся и обмерла: ночь кругом стоит, все черным-черно; да все это со всех сторон звездочками усыпано. Словно как будто отрубя раструсили кругом. Жуть берет. Где что ничего не понятно. Думаю про себя: "Как бы не заблудились. Разве поймешь куда летим-то".
Слава богу, долетели - видимо, летчик парень битый попался, дорогу знал хорошо, потому и не заплутал.
Прилетела, а они меня уже ждут на вокзале. "Мы, - говорят, - ждали, ждали, да уж стали думать, как бы что не случилось - один аэроплан прилетел, другой да третий, Да наконец-то тебя видим".
Да обнимаемся, да целуемся.
Зять бегает, хлопочет. Все "мама" да "мама".
- А какого же обличья там народ?
- Да хороший народ, видный, - отвечает Крупенчиха.
По правде-то сказать, совсем на наш народ народ Петунии не .похож. Да только неловко про то Крупенчихе говорить. Первое время Крупенчиху даже оторопь взяла, как приехала. Уж больно чудны люди там. А зять, так тем более рук нет, заместо них какие-то крюки, щупальцами называются, да аж целых шесть штук. А ноги.- навроде куриных. Одно человеческое - голос.
Не понравилось Крупенчихе обличье, оx как не понравилось.
Потому и молчит Крупенчиха: скажи, обсмеют А что поделаешь. Раз сошлись, да детки пошли, пусть живут.
Лишь бы жили хорошо.
- Как зять-то, - допытывается бабка Марья, - непьющий? В рюмку-то не заглядывает?
- Нет, нет, - отмахивается Крупенчиха, - да оборони господь. Не замечено пока ничего дурного. Нет, нет, и не пьет и не курит. Обходительный, культурный
- Это хорошо. А то ведь не приведи бог, коли мужик из тех, кто выпить не любит. Вот Пушкарев-то Егор, что неделю назад устроил. Заявился домой, ни тяти, ни мамы не видит, а сам Дуське - вынь да положь деньги еще на поллитру - видишь ли, не все еще успел выпить. Та ругаться стала. Да и сама посуди, какое бабе терпение иметь надо - ведь каждый день до сшибачки.
Не дала она ему денег, так ты знаешь, что он тогда устроил.
Сел на трактор заехал в огород, да и давай по нему взад-вперед трактор гонять. То гонять - то гонять, а потом еще в самой середине как развернулся три раза. Назло значит сделал - вот так, мол, тебе, коли денег на бутылку не даешь.
- Матушки мои! - всплескивает руками Крупенчиха, - Да неужели?
- Да милая моя, вот такое дело устроил. Все как есть передавил. Хоть бы нарочно что осталось. Вот ведь какие нонче дела-то пошли. Не дашь на бутылку, так я тебе что-либо назло устрою. Дуська-то говорит, боюсь, а вдруг в другой раз дом начнет трактором будать. А что? Ума хватит. Зальет шары-то, а потом ему все едино, огород так огород - дом так дом. Уж такая нонче этим пьяницам воля дадена, уж такая воля. А что дальше будет? Я не знаю.
- Ох уж эта христова рюмочка, - вздыхает Крупенчиха. - И до чего она только не доводит людей. Оставил семью без огорода и нет ничто. Поди, ничего не вырастет теперь-то. Теперь если что и пересадить - поздно уже.
- Да знамо дело, теперь ничего в зиму не будет. Да ты сама, милая, посуди. На одноконке по огороду круг сделай, что останется? А это на такой махине забрякался. Все ведь перебуровил.
Бабки еще долго и подробно обсуждают все детали происшедшего события.
Разговор продолжается.
Давно бабки не виделись, все-то новости друг дружке хочется пересказать.
Но и день тоже не стоит на месте.
Солнце в небе поднимается все выше и выше, ближе к полуденному пригорку.
Разговор, может быть, затянулся бы до самого обеда, но тут бабка Марья вспоминает, что дома стоит непоеный теленок.
- Батюшки-свегы! - хлопает она рукой. - Расселась, а? И сижу-посиживаю, словно и дел у меня никаких нет. А дома теленок стоит непоеный, кто бы напоил. Да и обед идти готовить надо. Придут домой, спросят: где, подруга, обед-то? Нет обеда. Так что пойдем домой.
Бабка Марья кряхтит, подымаясь.
А поговорить еще охота. Еще много кое-чего могла бы рассказать бабка Марья Крупенчихе; и про то, как мается с поясницей, и про то, что сон вчера видела какой-то чудной, и про зятя своего Сергея, что дом нынче строиться взялся, про недополотые в огороде грядки, про соседеймолодоженов Михайловых. Да и про многое-многое другое.
- Вот ведь жизнь. - расправляя поясницу, говорит она, - даже на старости лет и то присесть некогда. Все в бегах да в делах.
Не успела бабка Марья последние слова досказать, глядь, а внук, снова полезший в корыто, на этот раз купать куклу-инвалида, залез в воду ногой, как был в обузке, да поскользнулся по осклизлому дну и упал. Зашибся и поднял крик.
Бабка кинулась подымать внука.
- Только гляди да гляди. Не иначе куда-нибудь да залезет. Ведь не сам ты залез, а леший туда тебя занес. Да не реви, не реви. Лезть не надо было. Ведь снова устряпался - черт и черт. Прямо не настираешься.
Бабка Марья снимает с внука башмак и выливает воду, выжимает мокрую рубаху и штаны.
Немного погодя бабка начинает жалеть пострадавшего внука:
- Не плачь, внучек, не плачь. Где вава, покажи? Вот где вава - дай-ка я на нее подую.
- Ух, мы ее, - сердито грозит бабка Марья пальцем в сторону одноногой куклы, - мы ее!
Остатки слез бабушка аккуратно утирает кончиком своего платка и поправляет влажную запачканную рубашку.
- Не плачь, золотко, не плачь. Сейчас мы с тобой домой пойдем. И я тебя переодену и переобую. Не плачь, мой хороший.
Из внуковой груди вырывается вздох облегчения.
- Ну ладно, подруга, - обращается она к Крупенчихе, - мы, пожалуй, пойдем домой. Заходи тоже, в гости-то. Заходи, подруга, посидим, потолкуем.
- Да зайду. Как не зайти. Дай вот только разберусь чуток с делами. Тогда и зайду, - заверяет ее Крупенчиха..
Бабка с внуком направляются к калитке.
1 2 3 4