никак они не могли проторить тропку к его чистому неискушенному сердцу.
Кроме Джона могу назвать еще своего друга Пламкетта по прозвищу Ремуна; принца Туинвиру – младшего сына Помаре; двух приятелей с «Рендира» и, конечно, развеселую компанию фрейлин: Фаиману, Марамо, Рауери, Тараху, Эрере, Тауну и небезызвестную негритянку Тетуару…
Рараху, став хозяйкой дома, забыла свои детские обиды – как Людовик XII, став королем, простил обиды, нанесенные герцогу Орлеанскому.
Приглашенные явились все. В одиннадцать часов вечера в нашем доме собрались молодые красавицы в муслиновых туниках и венках из цветов; они весело щебетали, пили чай, сиропы и пиво, поглощали с аппетитом пирожные и грызли сласти, пели химене.
Во времена приема случился инцидент, с точки зрения английского этикета весьма неприятный. В то утро мы принесли из Апире любимого кота Рараху и предусмотрительно заперли его в шкафу, чтобы он не путался под ногами. Неожиданно взъерошенное животное появилось на столе, отчаянно вопя и опрокидывая посуду.
Хозяйка, ничуть не смущаясь, нежно расцеловала буяна и отнесла обратно в шкаф. Инцидент был исчерпан. А через несколько дней Турири полностью освоился и стал образцовым городским котом.
Уже на этом лукулловом пиру Рараху было не узнать. В новом платье – прекрасной муслиновой тапе со шлейфом – она выглядела знатной дамой. Малышка ловко и грациозно занимала гостей, иногда лишь путалась, смущалась, но очарования не теряла. Все меня поздравляли с такой подругой, даже женщины, а Фаимана первая. «Мерахи менахенехе! Какая красавица!» – слышалось со всех сторон. Джон немного грустил, но улыбался малышке ласково. Она сияла от счастья: вот она явилась в свет, и явилась блистательно; красавицы Папеэте приняли ее как равную. Даже в детских мечтах ничего подобного она не могла и вообразить.
Так, играючи, переступила она роковую черту. Скромная дикая былинка, выросшая на природе в лесу, она, как и многие ее соплеменницы, попала в нездоровую неестественную среду, зачахла там и завяла…
IX
ПОКА ЕЩЕ МИРНЫЕ ДНИ
Мы спокойно проводили дни под сенью наших огромных кокосовых пальм.
Подняться с первыми лучами солнца, пройти через калитку в королевский сад и там долго-долго плескаться в ручье под мимозами – до чего же приятно свежим чистейшим таитянским утром…
Купаясь, мы обыкновенно лениво перебрасывались словами с девушками из дворца, и так до самого обеда. Рараху ела всегда очень мало. Как и в Апире, она довольствовалась несколькими вареными плодами хлебного дерева, да еще съедала несколько пирожных (их нам каждое утро приносили китайские торговцы).
Затем большую часть дня мы спали. Тот, кто жил в тропиках, знает это томительное наслаждение послеполуденного сна. На веранде мы натянули гамаки и часами дремали в них, покачиваясь, убаюканные стрекотом цикад.
Вечером к Рараху обыкновенно заходила подружка Теурахи перекинуться в карты. Рараху обучилась тайнам экарте и, как все таитянки, страстно полюбила эту завезенную из Европы игру. Подруги часами сидели друг против друга на циновках, не отрывая глаз от глянцевых карточек у себя в руках.
Еще мы развлекались, собирая кораллы на рифе. Рараху часто сопровождала меня в морских прогулках на пироге. Мы шарили в теплой синей воде, вылавливая редкостные мадрепоры и раковины. В нашем неухоженном садике, в зарослях апельсинов и гардений, всегда сушились раковины и отбеливались на солнышке кораллы. Их рогатые веточки сплетались с травой и барвинками.
Вот она, тихая, пропитанная солнцем жизнь дальних стран! Так жил некогда на Таити мой брат Руери; о такой жизни в дальних тропических землях грезил и я, будучи ребенком. Незаметно шло время. И потихоньку меня опутывали прочные ниточки, свитые из колдовских чар Океании. Мало-помалу сплетаются из них опасные тенета – они скроют от вас ваше прошлое, вашу родину и семью, и в конце концов так спутают вас, что, пожалуй, и не вырваться.
Рараху по-прежнему много пела. Голос ее звучал то пронзительно, то мягко и нежно, как пение славки, то добирался до самых верхних нот. Она оставалась одной из первых солисток хора Апире.
От детства на природе девушка сохранила склонность к поэтическим грезам и созерцанию. Свои мысли и чувства она выражала в песнях – сама сочиняла химене; дикий темный смысл их невозможно перевести – для европейца он непонятен. Но я слышал в них дивное волшебство печали – и более всего тогда, когда их негромкие звуки раздавались в безмолвии таитянского полдня…
Вечерами Рараху готовила к завтрашнему дню венки из цветов. Обычно она сама их не плела: в городе было несколько непревзойденных умельцев – китайцев, изготовлявших диковинные венки; из листьев и живых цветов мастера создавали искусные композиции, исполненные экзотического дальневосточного изящества – в точности как на китайских вазах.
В этих причудливых венках – самом богатом украшении Рараху – бывало много белых цветов гардении с ароматом амбры…
Существовало еще одно украшение, более парадное, более изысканное, чем цветочный венок, – венки из соломки пииа – тонкой, белой, похожей на рисовую, – с невероятным искусством сплетенные руками таитянок. К венку из пииа обязательно привязывался пучок рева-рева, что как облачко парит при малейшем дуновении ветерка.
Рева-рева (значит «колыхаться») – это большие связки тончайших прозрачных золотисто-зеленоватых лент. Таитянки добывают их из сердцевины кокосовых пальм.
С наступлением темноты Рараху принаряжалась, распускала длинные волосы, и мы с нею шли гулять. Мы смешивались с нарядной толпой на главной улице Папеэте перед освещенными витринами китайских лавок, а не то при лунном свете обходили поляну, где плясали упа-упу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40