Небо на востоке светлело, гасли огни на берегу, больше не слышалось песен…
Я мучился: вот в этот полный соблазнов утренний час Рараху там одна, разгоряченная пляской… Одна ли?.. Мысль эта жгла, как раскаленное железо.
XXXII
Днем королева и принцессы вернулись на корабль, уходивший назад в Папеэте. Им отдали подобающие почести, они удалились в каюты, а я остался на палубе и не отводил глаз от великого множества челнов, шлюпок, пирог, доставлявших на борт «Рендира» королевскую свиту. На этот раз пассажиров оказалось намного больше, ибо многие женщины с Моореа решили продолжить веселье на Таити.
Вот наконец и Рараху! Она возвращается! Малышка сменила белое платье на розовое, в волосы заколола светлые цветы. На бледном лбу четче проступила татуировка, а под глазами обозначились темные круги.
Конечно, до утра она плясала упа-упу. Но теперь она здесь, она возвращается! Ничего другого я больше не желал.
XXXIII
Мы пересекали пролив в чудную тихую погоду.
Солнце только что село. Смеркалось. Фрегат бесшумно скользил по тяжелой маслянистой воде, оставляя за кормой ленивые вялые волны, замиравшие вдалеке на зеркальной поверхности океана. На удивительно прозрачном небе висели большие темные тучи, резко контрастируя с желтоватым закатом.
На корме «Рендира» находилось несколько женщин – они очень красиво смотрелись на фоне океана и полинезийского пейзажа. Приглядевшись, я изумился: там Рараху по-приятельски болтала с Ариитеей; вокруг стояли Фаимана, Марамо и другие фрейлины.
Оказывается, Рараху сочинила новую песню, и девушки собирались спеть ее. И вот они начали на три голоса: Рараху, Ариитеа и Марамо.
Звонкий голос моей малышки выделялся среди остальных. Она четко выпевала слова своей песни – я не забыл ни одного:
Эахаа ноа ихо – э! – те тара но Пайа
и тоу неи таи иа ое, тау хоа! эаэ!
Уа ирити хои ау – э! – и те туму но те тиаре,
эи фааите и тау таи иа ое, тау хоа! эаэ!
Уа таа тау хоа – э! – эи Фарани те фенуа,
э нева ое мата, аита э хио хои ау! эаэ!
Вот приблизительный перевод:
Даже вершина Пайо меньше,
чем скорбь моя о тебе, любимый мой! ох!
Для тебя я вырвала с корнем свой цветок,
чтобы знал ты о скорби моей, любимый мой! ох!
Ты уедешь, любимый мой, в землю Французскую,
поднимешь к небу глаза, но меня уже не увидишь! ох!
Навсегда врезалось в мою память одно из пронзительнейших впечатлений от Полинезии: три девичьих голоса ноют эту песню с причудливым ритмом над просторами Великого океана…
XXXIV
Глубокой ночью свита сошла на берег в Папеэте; множество народа встречало ее.
Через мгновенье мы с Рараху очутились на тропинке, ведущей к нашему дому. Одно и то же чувство привело нас на эту дорожку.
Молча я открыл дверь. И, только зайдя в дом, мы наконец посмотрели друг на друга…
Без упреков и слез Рараху вдруг усмехнулась и отвернулась от меня. Боже, сколько горечи, презрения, отчаяния было в этой усмешке!
Казалось, она говорила:
– Конечно, я для тебя низшее существо, забава, поиграл и бросил! У вас, у белых, всегда так. Так что нет смысла обижаться! Какая разница – ты или кто другой! Была твоя, здесь был наш дом… Ты и теперь меня хочешь… Бери…
Наивная девочка набралась житейской мудрости; маленькая дикарка стала сильнее своего хозяина и победила его.
Глядел я на нее с удивлением и печалью, не в силах вымолвить ни слова, – так мне было жалко малышку… Кончилось тем, что я сам умолял ее о прощении, чуть не плача и осыпая поцелуями…
Она еще любила меня, как можно любить недоступное и непонятное сверхъестественное существо…
После этой размолвки наступили новые мирные сладостные дни любви. Забылись обида и слезы; снова тягуче потекло медленное время.
XXXV
Тиауи с двумя родственниками из Папеурири приехала погостить в Папеэте и остановилась у нас.
Как-то она с серьезным видом отвела меня в сторону явно для важного разговора. Мы пошли в сад и уселись под олеандрами.
Тиауи на редкость скромна и серьезна, что совсем нехарактерно для таитянки. Она жила в далекой деревне, во всем следовала наставлениям миссионера-туземца, у нее была пламенная вера неофитки. В сердце Рараху подруга читала как в открытой книге и знала о ней много удивительного.
– Лоти, – начала Тиауи, – Рараху пропадет в Папеэте. Что с нею будет, когда ты уедешь?
Меня самого мучило будущее Рараху. Впрочем, мы с нею были настолько различны, что я плохо разбирался в противоречиях ее мятущейся натуры. Но все же не мог не понимать, что она погибает – погибает душою и телом. Может быть, это меня особенно в ней пленяло – очарование близкой смерти… Я чувствовал, что люблю ее, как никого и никогда…
Между тем не было существа смиренней и тише моей подружки: она стала молчаливой, спокойной и кроткой – вспышек детского гнева как не бывало. Всякий, кто посещал наш дом и видел, как моя маленькая женушка беззаботно сидит на веранде и улыбается гостям загадочной гаитянской улыбкой, мог подумать, что именно здесь обитает сказка мирной и счастливой любви.
У нее бывали периоды безграничной нежности ко мне – казалось, ей хочется прижаться к единственному другу своему, единственной опоре в этом мире… В такие минуты она тихонько плакала при мысли о разлуке, а я опять возвращался к безумной идее – остаться с ней навсегда.
Иногда она брала старую Библию, принесенную из Апире, истово молилась, и пламенная простодушная вера светилась в ее глазах.
Но чаще она отворачивалась от меня, и вновь я видел знакомую недоверчивую усмешку, как после возвращения из Афареаиту. Казалось, Рараху пристально вглядывалась в туманную даль прошлого. К ней возвращались странные понятия раннего детства;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40