Таимаха оживилась. Понемногу сердце ее будто пробуждалось от глубокого сна. Пропали безразличие и нежелание говорить; она взволнованно расспрашивала о человеке, которого знала под именем Руери. Теперь она явилась передо мной именно такой, какой я мечтал ее видеть: хранящей с большой любовью и глубокой скорбью память о моем брате…
Она помнила до мельчайших подробностей рассказы Руери о нашей семье и нашей родине. Знала даже мое детское прозвище, которое дали мне в родительском доме; с улыбкой назвала его и рассказала давно забытый случай из моего младенчества. Не в силах описать, какое впечатление произвели на меня это имя и этот рассказ, повторенные ею по-полинезийски…
Было два часа пополуночи. Небо очистилось. Наступила роскошная тропическая ночь. В тишине этой волшебной ночи, при свете луны таитянская природа была полна пленительной тайны и очарования…
Я проводил Таимаху до дверей дома, где она остановилась в Папеэте. Постоянно она жила со своей матерью в Хапото в деревне Техароа на острове Моореа.
Прощаясь, я назвал ей предполагаемый срок своего возвращения и попросил к этому времени приехать в Папеэте вместе с обоими сыновьями. Таимаха клятвенно обещала, но говорила о детях как-то странно, то сбивчиво, то шутливо. Сердце ее снова замкнулось. Я простился с нею такой, с какой и встретился, – непонятной и дикой…
XLIV
Только около трех часов ночи я увидел Рараху. Она дожидалась меня на темном сонном бульваре. В воздухе уже чувствовалась влажная утренняя прохлада. Рараху бросилась мне на шею.
Я рассказал, что произошло этой диковинной ночью, и просил никому не доверять мою тайну, чтобы не дать повода для злых языков в Папеэте.
Заканчивалась наша последняя ночь… Огромные расстояния разделят нас – и неизвестно, вернусь ли я. И потому на всем лежал свет несказанной грусти… В час разлуки Рараху была нежна и обворожительна – подлинно маленькая супруга Лоти; и трогательны были ее слезы – слезы любви. Все, что чистая неутоленная страсть и безграничная нежность могли подсказать сердцу влюбленной пятнадцатилетней девочки, шептала она мне по-таитянски, на дикарский манер, с удивительными оборотами речи…
XLV
Я немножко вздремнул; меня разбудили первые солнечные лучи.
В терзающей тоске пробуждения мои мысли путались. Одна среди них была особенно непереносимой: я покидаю дивный остров, оставляю навсегда свой дом под высокими пальмами и смиренную свою дикарочку, а кроме того – Таимаху с ее сыновьями, детьми моего покойного брата. Ночью я едва разглядел своих новых знакомцев, но их наличие привязывало меня к этой стране крепкими узами.
Печальный молочный свет струился через распахнутые окна. Несколько мгновений я любовался спящей Рараху, потом поцелуями разбудил ее.
Обливаясь слезами, малышка стала собираться. Она надела свою самую лучшую тапу, увядший венок и вчерашний тиаре. И поклялась мне, что, пока я не вернусь, другого тиаре у нее не будет.
Я открыл дверь, бросил прощальный взгляд на заросли деревьев и кустарников, сорвал ветку мимозы и букет розовых барвинков. За нами следовал кот, как в незабвенные времена у ручья Фатауа, и противно мяукал…
Когда солнце выглянуло из-за горизонта, мы с моей милой дикаркой-женой, взявшись за руки, вышли на берег. Там было уже многолюдно и непривычно тихо. Все фрейлины, все красотки Папеэте, у которых «Рендир» увозил друзей и возлюбленных, сидели на песке. Кто плакал, кто не шевелясь неотрывно смотрел на отъезжающих.
Рараху уселась среди них, не обронив ни слезинки. Я отправился на корабль последней шлюпкой…
В восемь утра прозвучал сигнал, и «Рендир» поднял якоря.
Тут я увидел Таимаху. Она тоже вышла проводить меня, точно так же, как несколько лет назад выходила провожать Руери; тогда ей было семнадцать лет; он уехал и не вернулся…
Она заметила Рараху и опустилась на песок рядом с нею.
Опять стояло превосходное таитянское утро, безмятежное и теплое – ни ветерка. Но в вышине над горными вершинами сгущались тяжелые тучи. Мрачным куполом висели они над островом, а под ним утреннее солнце золотило песок, яркие пальмы и девушек в белых одеяниях.
Я покидаю эту райскую землю, и от этого пейзаж кажется мне преисполненным особой грустной красоты; еще немного, и для меня она исчезнет…
XLVI
Толпа провожающих уже превратилась в смутное пятно, но долго еще был виден дом Руери среди зеленых зарослей, и долго не отрываясь я смотрел на него.
Облака, клубящиеся над горами, быстро опускались на Таити, как тяжелый театральный занавес, и вскоре целиком скрыли весь остров. В последний раз мелькнул в просвете острый пик утеса Фатауа – затем все пропало за густыми тучами; подул сильный ветер, зеленое море заволновалось и грозно вспенилось, стеклянная стена тропического ливня отгородила меня от прошлого.
Я спустился в темную каюту, бросился на койку и накрылся синим парео, изодранным древесными колючками – стареньким, еще детским парео Рараху. Так и лежал целый день, слушая монотонный скрип качающегося на волнах корабля и глухой шум бунтующей воды…
В тусклом зеленоватом подводном свете, проникающем через линзу иллюминатора, виднелись странные предметы со всего света, развешанные по стенам каюты: головные уборы полинезийских вождей; изображение местного бога-зародыша; устрашающие лики идолов; хрупкие веточки белоснежных кораллов, веера пальмовых листьев; увядшие, но сохранившие аромат венки Рараху и Ариитеи; и последний букетик розовых барвинков, сорванный у порога нашего дома.
XLVII
Вскоре после захода солнца наступило время моей вахты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40