По случайности Грациоза была уже внизу и смотрела в окно, пока еще не ожидая прихода друга.
Она тотчас же заметила его взволнованно-радостную походку и догадалась, что у него есть какая-то новость. Не решаясь подходить слишком близко, он знаком велел ей вылезти из окна и идти в темную аллею, где можно разговаривать, ничего не опасаясь. Едва она оказалась рядом с ним в темноте, он обнял ее за талию и сразу же выложил великую новость, которая с утра не давала покоя ни ему, ни его матери.
– Дядя Игнацио написал нам!
– Не может быть! Дядя Игнацио?
Она тоже знала об этом беспутном американском дядюшке, исчезнувшем столько лет назад, которому лишь однажды пришло в голову весьма странным образом передать привет через проезжего матроса.
– Да! Он пишет, что у него там хозяйство, которым надо заниматься, большие луга, табуны лошадей, что у него нет детей, что, если бы я хотел приехать к нему вместе с хорошенькой женушкой, он был бы рад принять нас обоих… О, я думаю, что мама тоже бы поехала… Так вот, если бы ты хотела, мы могли бы уже теперь пожениться… ты ведь знаешь, венчают и таких молодых… это можно… Теперь, когда дядя меня усыновит и у меня будет солидное положение, я думаю, она согласится, твоя мать… И Бог с ней, с военной службой, правда?
Они сели на мшистые камни, головы у них обоих кружились от близости такого неожиданного манящего счастья. Значит, это будет не в каком-то далеком и неопределенном будущем после его военной службы, а почти немедленно; быть может, через два месяца или даже через месяц соитие их душ и тел, столь страстно желаемое и сегодня такое запретное, вчера еще такое далекое, сможет осуществиться без греха, никем не осуждаемое, дозволенное и освященное. Они склонили друг к другу словно отяжелевшие от нахлынувших мыслей головы; этот сладостный бред придавил их вдруг какой-то истомой… А вокруг них поднимались от земли ароматы июньских цветов и наполняли бескрайний ночной мрак сладостным благоуханием. И словно не довольствуясь этими разлитыми в воздухе запахами, жасмин и жимолость время от времени посылали в ночь свои душистые волны. Казалось, чьи-то невидимые руки покачивают в темноте курильницы с благовониями в честь какого-то таинственного празднества, волшебного и великолепного.
Сама природа нередко источает это таинственное волшебство, подчиняясь чьей-то могучей и непостижимой воле, чтобы позволить человеку хоть на мгновение упиться иллюзиями на его неуклонном пути к смерти…
– Ты не отвечаешь мне, Грациоза, ты не хочешь мне ничего сказать?..
Он видел, что ее тоже переполняет пьянящая радость, и все-таки по ее молчанию он догадывался, что какие-то тени сгущаются вокруг их чарующей мечты.
– А твои документы о натурализации, ты ведь их уже получил?
– Да, они пришли на прошлой неделе, ты же знаешь… Ты ведь сама хотела, чтобы я это сделал…
– Значит, ты теперь француз… и если ты отказываешься от военной службы, значит, ты – дезертир!
– Конечно! Само собой!.. Ну вообще-то не дезертир, а уклоняющийся, это, кажется, так называется… А впрочем, нет никакой разницы, если я все равно не могу вернуться… А я, знаешь, об этом как-то не думал.
Как она теперь мучилась, оттого что сама подтолкнула его к этому поступку, который теперь такой черной тенью омрачал едва забрезжившую радость. Боже мой! Ее Рамунчо – дезертир! А значит, навсегда изгнанный из милого баскского края! И этот отъезд в Америку вдруг стал чем-то ужасно серьезным, в чем-то сродни смерти, потому что возврата оттуда уже не было! Что же делать?
Они стоят, растерянные и молчаливые; каждый предпочитает подчиниться воле другого, и любое решение, уехать или остаться, кажется им одинаково страшным. Их юные сердца сжимаются от тоски, отравляющей счастье, ожидающее их там, в этой Америке, из которой нет возврата… А крохотные ночные курильницы жасмина, жимолости, лип все посылали им, словно желая опьянить, свои благоуханные волны; и окутывающая их темнота казалась еще более ласковой и нежной. С бархатистого мха стен поминутно раздавался звучащий робким любовным признанием тонкий и мелодичный крик древесных лягушек, а сквозь черное кружево листвы в вечной безмятежности июньского неба они видели рассыпанную славными светящимися точками пугающую бесконечность миров.
С церковной колокольни донесся звон, призывающий жителей деревни гасить огни. Звук этого колокола всегда, и особенно ночью, казался им чем-то неповторимым. А сейчас, смятенные и растерянные, они слышали в нем совет друга, решительный и нежный. По-прежнему прижавшись друг к другу, они слушали его с нарастающим, неведомым до сих пор волнением. Этот дорогой им голос советовал и предостерегал: «Нет, не покидайте родину навсегда; дальние страны хороши, когда молод; но нельзя отрезать себе путь назад; состариться и умереть нужно здесь, в Эчезаре; нигде не будете вы спать так спокойно, как на кладбище у церкви, где даже под землей вы еще сможете меня слышать…» Они постепенно подчинялись голосу колокола, эти дети с наивной и религиозной душой. Рамунчо почувствовал, как по его щеке стекает слезинка Грациозы.
– Нет, – сказал он наконец, – нельзя дезертировать; и, знаешь, я думаю, я бы никогда на это не решился…
– Я думала то же самое, мой Рамунчо, – отозвалась она, – нельзя этого делать… Я только хотела, чтобы ты сам это сказал…
Тогда Рамунчо заметил, что он тоже плачет, как и она…
Итак, решено: счастье, которое было совсем рядом, только протяни руку, пройдет мимо и скроется в далеком и туманном будущем.
И теперь, приняв свое великое решение, грустные и серьезные, они обсуждали, что им лучше всего сейчас сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51