В Эль-Маре де Коломбель рассчитывал сесть в дилижанс. На хороших лошадях они могли попасть в Эль-Мару на рассвете следующего дня. Смеркалось уже, когда они собрались. Си-Измаил на этот раз не удерживал француза, но взял с него обещание, что осенью, если ему придется быть в этих краях, де Коломбель проведет в Силге недели две и поохотится на газелей.
Молодой офицер покидал друга не смущаясь – болезнь была несерьезная и хинина имелось вдоволь. Но о Мабруке он вспоминал часто. С той ночи у колодца он не видал ее, но сквозь глиняные стены, разделявшие их, ощущал ее присутствие. В своей арабской, с золочеными полумесяцами кровати он ночи напролет думал о красоте Мабруки, которая угадывалась за густыми складками покрывала, о ее смелой, необузданной натуре, которая заставляла ее рваться на свободу, искать любви. Он вспоминал нежное прикосновение окрашенных охрой пальчиков, тепло, исходившее от гибкой фигурки. Недаром он был сентиментален, как всякий бретонец, и чувственен, как всякий француз, который долгое время прожил на Востоке.
Но Мабрука молчала, и он тщетно ждал от нее какой-нибудь вести, ждал, что она назначит новое свидание. Он повел бы себя тогда иначе. Он взял бы то, что давалось ему в руки, и оставил бы ей воспоминание о сказочно прекрасных минутах страсти. Она грезила бы о них в своем заточении, и это наполняло бы долгие томительные дни ее безрадостной жизни. Вот о чем он думал по ночам.
При дневном свете настроение менялось. Он был осторожен. Хотя каждый раз, как ему случалось проходить по залитому солнцем двору, он воображал, что из-за густой занавески окна за ним следят черные глаза, и от этой мысли его бросало в жар, он все же не решался расспрашивать Рашида, а тем более делать попытки снестись с Мабрукой. Он даже уверял себя, что забудет ее раньше, чем доедет до Батны.
Зной, тишина, прозрачный воздух, солнце, какая-то атмосфера мистицизма – все в этой деревне, затерянной среди песков, способствовало тому, что пустой случай приобретал непомерное значение.
Подошел час отъезда, и де Коломбель, хотя и не без сожаления, похваливал себя за благоразумие. Пасмурный день, в течение которого не переставая завывал сирокко, сменил вечер, темный и ветреный. Ветер принес много саранчи, которая ползала всюду; детишки ловили неуклюжих насекомых, обрывали им крылья и съедали живьем или тащили к матерям, которые пекли саранчу на угольях.
Несколько арабов, низко надвинув на головы капюшоны своих бурнусов, стояли у ворот, когда де Коломбель вышел на площадь; ветер, налетавший порывами с запада, трепал их платье и открывал худые ноги. Рашид был великолепен, но Тайеб смотрел на него с явным неодобрением.
Де Коломбелю подвели серую арабскую кобылу, в которой каждая линия выдавала породистость.
Однако Си-Измаил был, видимо, удивлен.
– А где же Гейза? – спросил он Рашида, державшего лошадей в поводу.
– Гейза вчера прихворнула, сиди, – поспешно отозвался тот.
Си-Измаил нахмурился.
– Я хотел дать вам другую лошадь, – обратился он к де Коломбелю, – мою собственную, она много быстрее и лучше этой.
Выехали. Ночь была душная. Жаркий ветер гнал навстречу тучи песку. Верхушки пальм качались, как пьяные. Де Коломбель молчал. Тайеб хмурился. Молчал и Рашид. Спустя полчаса они миновали Фарфар, еще через полчаса Лишхану – маленькие деревушки с глиняными хижинами, прятавшимися в тени финиковых пальм. Только они выехали из Лишханы, как Рашид остановил своего коня и, соскочив наземь, стал осматривать ему ноги, а затем объявил, что лошадь потеряла подкову и ему необходимо вернуться в Лишхану, чтобы подковать ее.
– Сын совы! За чем смотрел, когда выезжали? – воскликнул Тайеб, давая волю своему гневу, причем досталось всем родственникам флейтиста.
Рашид презрительно пожал плечами и повернулся спиной к разгневанному тунисцу.
– Сиди разрешит мне вернуться в Лишхану? Я не задержусь. Там у меня двоюродный брат кузнец.
Де Коломбелю ничего не оставалось, как согласиться.
Было часов около десяти. Жители Лишханы все почти улеглись, лишь кое-где светился огонь, да изредка попадалась на улице кучка арабов с засаленными картами в руках.
Де Коломбель, в свою очередь, слез с лошади и подвел ее к ручейку, омывавшему оазис. Тайеб ворчал себе в бороду.
Небо было беззвездное. У самого оазиса, как прикорнувшее чудовище, залегла песчаная дюна; ветер срывал с нее песок и бросал его на оазис. На горизонте темнела гряда, очертаниями напоминавшая доисторического гада, огромную ящерицу, большеголовую, как те ящерицы, которых де Коломбель сотни раз видел греющимися на солнце в пустыне.
Де Коломбель ждал, и раздражение, вызванное неожиданной помехой, сменялось ощущением истомы и усталости. Но вот раздался глухой топот, потом ржание, на которое отозвалась его кобыла, и в нескольких шагах от де Коломбеля остановилась лошадь. Силуэты всадника и какого-то узла позади него резко выделились на фоне ночного неба.
– Рашид! – громко крикнул де Коломбель.
Молчание…
Сзади раздался шепот Тайеба:
– Это не Рашид. Их двое и один из них – женщина. Я спрошу, что им нужно.
Один из всадников спустился наземь, и шагнул к ним, держа лошадь в поводу. Де Коломбель взялся за револьвер.
– Мир вам! – крикнул Тайеб.
– И вам также! – каким-то приглушенным голосом ответил незнакомец.
Тайеб круто обернулся к де Коломбелю:
– Аллах! Это всего только мальчик! Шпионит за нами! Ну и дурак народ тут! Тебе что нужно от нас? – громко спросил он по-арабски.
Узел на седле охнул. Мальчик остановился.
– Мне с вами надо говорить, – обратился он к де Коломбелю.
Де Коломбель с ужасом узнал голос Мабруки и поспешил отослать Тайеба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63