Я его узнавал как-бы заново. Я писал стихи, понимая, что это вероятно последние стихи в моей жизни, которая потечет по совершенно иному руслу. Жизнь потребует отдачи всех моих душевных сил и всего времени и стихи просто перестанут быть мне нужными - будет не до них, у меня начнется настоящее дело.
А пока я ходил по знакомым, где меня угощали пустым чаем, как правило морковным - трудно жила Москва! Не каждый день возвращался на Сходню, ночевал у кого нибудь из друзей и ходил, ходил, ходил. Меня больше всего тянули старые арбатские переулки - Афанасьевский, Сивцев Вражек, те места, где я родился, куда мы приехали в 21 году из Тверской губернии. Потом шел по Воздвиженке к Кремлю, заходил в Университет на свой старый мехмат. Но были каникулы и из знакомых я никого не находил. Работала только приемная комиссия - какие-то новые и незнакомые мне лица.
Целые дни я проводил в городе и не мог от него оторваться:
Москва, Москва - она все та-же
Метро, трамваи и дела.
И человек в ажиотаже,
Спешит до вечера с утра.
Покой арбатских переулков
Их милый и уютный сон
И площадей широких гулких
И улиц бешенных кордон
Вокруг старинного Кремля,
Родная милая земля.
И в глубине московских улиц,
Затянутый в водоворот,
Лишь вечером с трудом сутулясь
Я приходил в квартирый ДОТ.
Но и чрез спущенные шторы
Я слышал городской прибой
Волненье улиц-корридоров
Вседа наполненных толпой...
Я еще что-то написал под настроение, но в памяти остались только последние строчки:
И там - высоко над крышами
Где звезды уже видны.
Я слышу давно не слышанный
Голос ночной Москвы.
Я искал знакомых, друзей. Многих уже и не было. Но, на удивление много и осталось. Демобилизованные уже во всю работали. Встречались с радостью. Радость была от того, что выжили, от того, что снова в Москве. Много разговаривали. Но не о политике и даже не о трудностях послевоенной жизни. Главной темой была работа, будущее страны, ее восстановление, проблема обучения молодежи, обстановка в ВУЗ,ах. Ну и, конечно, домашние дела.
Но любой разговор всегда начинался с одного и того-же, с разговора о судьбах общих знакомых и друзей - кто где воевал, кто остался жив, кто еще холост, а кто женат. Бывшие приятельницы - это все сверстницы, меня особенно не интересовали: они казались мне дамами уже довольно почтенного возраста. Дело тут было, вероятно, даже не в годах. На фронте, при всех его тяготах мы сохранили многое от тех мальчишек, которые в 41-ом ушли в армию. А на плечи наших сверстниц легли тяжелейшие тыловые заботы - как прокормиться, как одеться, как помочь выжить семье, что-то похожее на то, что у нас сейчас в 92-ом году. Эти заботы старят и угнетают человека куда больше, чем прямая опасность, которая становится потом, как бы чужим воспоминанием.
СНОВА В АКАДЕМИИ
Но вот настал день, когда я явился перед (не очень) ясными очами самого генерал-лейтенанта Орехова начальника всех кадров Военно Воздушных Сил, всего Советского Союза - человека жестокого (в чем я позднее убедился), перед которым трепетали все те, кто вынужден был иметь с ним дело. Огромный темноватый кабинет в огромном здании на Пироговской улице. Строгая, но очень дорогая мебель.
Когда я вошел, какой-то полковник стоял склонившись над столом - оказывается, это и был "начальник отдела руководящих кадров", к которому я был командирован. Он как раз докладывал мое "дело". В отличие от принятого порядка, оно мне не было вручено в опечатанном виде при моем отъезде из дивизии, а отправлено в Москву фельдпочтой. Этим и объяснялась задержка моего приема у высокого начальства - оно должно было иметь время в разобраться в моем "деле", и те несколько свободных дней, которые у меня оказались и, которые я посвятил Москве и друзьям. Рядом с моим делом, лежала какая то бумага, в которую полковник тыкал пальцем.
Должившись о прибытии, я стал на вытяжку - я все же пока еще строевой офицер, и ждал судьбу. Генерал перекладывал бумаги и что-то бурчал под нос, задавая малозначащие вопросы и в конце разговора сказал: "Будете работать в отделе главного референта главкома. У Вас хорошие аттестации. Знаете и любете ракетную технику. Это сейчас нужно". И всее!
Пока я стоял по стойке смирно, мои глаза ели не начальство, а ту самую бумагу, которая лежала около дела, была ему явно посторонней и, в которую полковник тыкал пальцем.. Тогда мое зрение было несколько лучше чем сейчас и я разглядел на ней титул: Министерство Сельскохозяйственного машиностроения. Так называлось тогда то министерство, которое во время войны проектировало и производило ракеты. Последнее возбудило особенно мое любопытство и я постарался увидеть нечто большее чем название. Разобрать то, что было написано в самом письме было, конечно, невозможно. Но кое-что я все-таки увидел. Первое письмо было адресовано главному маршалу авиации Вершинину тогдашнему главкому. А второе - через всю страницу размашестым почерком было написано красным карандашем: "Использовать в центральном аппарате". И подпись - Вершинин.
Итак, моей судьбой распорядился сам главком. Отсюда и прием у самого Орехова, который редко кого удостаивал личной беседой и необычность процедуры отправки "дела". Большего тогда я не понял и не узнал.
Отдел, куда меня направили работать - большая комната и в ней несколько полковников или подполковников, уже не помню точно. Даже майоров не было. А я всего лишь капитан. Мой начальник, тоже полковник сказал, что мне очень повезло. Служба здесь "не бей лежачего", а штатные звания высокие - это не дивизия! "И как тебя взяли - видно рука сильная" добавил он без всякой иронии и даже с некоторым почтением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134