Кто-то зависит от него, хотя зависимость эта не продлится дольше нынешнего дня. «Ладно, ладно, – говорит он с напыщенной улыбкой, до тонкости мне знакомой, – видел много-много раз на наших совместных занятиях, как он расточает такие улыбки самым ненавистным из своих студентов. И Потрошитель сгибает ногу и тычет ею по всему периметру стула, на котором сидит допрашиваемый (причем иногда слегка задевает по небрежности его ногу), а сам продолжает переводить вопросы инспектора, перемежая их собственными. – Почему ты решил просить убежища в Соединенном Королевстве? (И скажи-ка, товарищ, ты увлекался балетом с самого детства?)» Или: «Побег ты задумал в одиночку или посвятил в свои планы кого-то из вашей труппы? (А скажи-ка, товарищ, в Советском Союзе трудно попасть в постоянный состав известной труппы? Не приходится ли расплачиваться сексуальными уступками?)» Либо такое: «Знаешь лично кого-нибудь из руководителей Коммунистической партии или кого-нибудь из членов вашего правительства? (А скажи-ка, товарищ, как тебе показалась английская публика? Разбирается, верно? У нас тут традиции давние. Как прошел сегодняшний спектакль? По сколько часов в день ты репетируешь? Сидишь на какой-нибудь диете? Что труднее, классический балет или современный? Кто твой кумир, Нижикский или Нуреев? Очень красивый этот твой лиловый плащ. А какие у тебя отношения с партнершей? Ревнуешь?)» У Инквизитора не бывает недостатка в вопросах, все ему интересно на фоне его монотонной жизни в городе Оксфорде; того, что он сегодня услышит от русского, ему хватит для бесед на нескольких high tables, сможет похвастаться фантастической осведомленностью по части быта и нравов артистов балета в Советском Союзе, все сотрапезники будут потрясены. И таким образом Мясник в конце концов всегда дает добро перебежчику, хотя бы потому, что после стольких вопросов и ответов он видит в допрашиваемом почти что друга, по меньшей мере знакомого, как и множество надменных и неприступных донов, которых он десятилетиями видит в городе и ничего про них не может толком выведать. И Потрошитель после долгих часов допроса поворачивается наконец лицом к инспектору и утвердительно кивает. «Принесите водку, – приказывает он дежурному полицейскому, который все время допроса простоял у стены, незаметный и бессловесный. – Этому малому, наверно, приятно будет выпить за свою новую жизнь. Za Zdorovie!».
Вероятно, бедный Дьюэр, как намекал Райленде, чувствовал себя в этих ситуациях очень важной особой и человеком, не знающим страха; столь же вероятно, что, судя по экстазу, охватившему его во время чтения Пушкина, он тосковал по возможности реализовать на практике свое недюжинное владение русским языком; в конце концов, вероятно и то, что он пользовался случаем провести время в приятном разговоре с кем-то, кто не мог уклониться от общения с ним, кому ничего другого не оставалось, как отвечать на вопросы; с кем-то, кого он мог свободно расспрашивать о нравах и о пейзажах его родных краев, о семье и друзьях, о его детстве и религиозных верованиях, о его любовных историях и сексуальных вкусах, о его карьере и тех жертвах, на которые ради нее ему пришлось пойти; а то о московском метро, о русской кухне, о ценах на рынке, о современном состоянии советской литературы (в большинстве случаев не получая ответа, к вящему своему раздражению и обиде: шахматисты, танцовщики, гимнасты – всё люди, мало осведомленные по этой части. «Отвечать на все мои вопросы! Слышишь? Чтоб ни один мой вопрос не остался без ответа!»
Этот темнолицый, костлявый и чопорный господин с огромным ртом, островерхим черепом и высокими скулами, словно сошедщий с картины художника Отто Дикса (и детское путало по своей кровожадности: детское в том смысле, что испугать он мог только почти детей, своих студентов, передававших три кровожадных прозвища из курса в курс), наверняка так же любил русский язык, как любил длинные испанские слова, из четырех слогов и более («E-na-je-na-mien-to, tra-ga-sa-bles, sin-gla-du-ra, va-sa-lla-je»). Никто не знал, есть ли у него какая-то жизнь, кроме университетской. Еще один холостяк из города Оксфорда, еще один продолжатель старой клерикальной традиции, установившейся раз и навсегда в этом месте, неизменном, и неприветливом, и законсервированном в сиропе, как сказал – об этом я уже упоминал – один из моих предшественников. (Подобно мне, еще одна жертва помрачения.) Алек Дьюэр, мертвая душа. И все же у него была некая жизнь, минимальная и устарелая; и в те дни – редкие, – когда его срочно вызывали в Лондон, потому что какой-то пловец, или мастер по прыжкам с шестом, или виолончелист, или танцовщик (эти-то уж наверняка были его любимчиками) просил политического убежища, бросив свою труппу, свой оркестр или спортивную команду, он второпях пулей вылетал из своих апартаментов в Brasenose College, где властвовал «белый шум» (выскакивал, чувствуя как трепыхается его мертвая душа), проезжал на поезде через Дидкот, и Рединг, и Слауф, и Саут-холл, приезжал на Паддингтонский вокзал, доезжал в битком набитом вагоне метро до центра Лондона – и все это время он чувствовал себя самым значительным, и самым недоступным, и самым мудрым человеком в Оксфордском университете: куда значительнее, чем заместитель ректора и сам ректор, куда недоступнее и мудрее, чем сам канцлер. Поэтому всякий раз, когда я видел, как он сквозь толстые стекла очков читает газету в преподавательской или в библиотеке Тейлоровского центра, или в чайной комнате гостиницы «Рэндолф», стоящей напротив, я думал: вот он жадно и торопливо пробегает глазами страницы театрального или спортивного отдела, чтоб узнать, не собирается ли приехать из Советского Союза какая-нибудь балетная труппа, или государственный оркестр, или шахматная команда, или команда гимнастов, не будут ли они играть в спектакле или участвовать в соревнованиях где-нибудь в Великобритании;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74