– Он закрыл ладонью один глаз и дурашливо скосил набок челюсть.
– Я знал многих, объясняющих с заданной позиции, что хорошо и что плохо, но весьма мало тех, кто ведал, почему плохо – отвратительно и хорошо – прекрасно, – поведал профессор. – Так кто остался? Крестьянин с Востока? Бедолага проводница? Она – та же Жанна, интеллекты разнятся, отсюда и маршруты у каждой свои. У одной – один, у другой – двадцать два.
– А гладенький брюнетик? – вставил Александр.
– Шельма, ворующий благонравно?
– Разложил, – крякнул Ракитин. – Всех. Подчистую. А насчет меня как?
– А тут объективным быть не могу, – вздохнул Градов. – Ибо… странное чувство… но порой кажешься ты мне частью себя самого. Тем более – в тебе будут жить мои воспоминания… А значит, и я. И надеюсь, не напрасно ты выделен мною из череды многих. По крайней мере, ты понимаешь, хотя и интуитивно, что состоишь из атомов, которым миллиарды лет, и где только они не бывали… Здесь, в этом вагоне, я не вижу подобных тебе. И нам некого взять с собою, Саша, в свою компанию.
– Спасибо, – наклонил нечесаную голову Ракитин. – Признателен. Сейчас покатится слеза умиления. Хочешь кофе? На сон грядущий? Не пропадать же банке…
– Давай.
– Итак, – сказал Ракитин, подставляя стакан с коричневой пудрой растворимого напитка, засыпавшего дно, под перевитую тонкую струйку кипятка из вагонного титана, – сначала попробуем определиться: кем я являюсь для тебя? Лакмусовой бумажкой во всякого рода ситуациях, а, хранитель времен?
– Не знаю, была ли наша встреча спланирована или нет, – ответил Градов в раздумье, – но для чего мне нужен ты, я понял. Хотя бы затем, чтобы рассказать тебе все, что я знаю.
– Даже если бы ты мог передать мне связь времен, что невозможно, – сказал Ракитин, – все равно это было бы бессмысленное знание, поскольку его обесценила бы моя смерть. Вот он – главный тупик. Правда, существует еще и посмертие… Но это – загадка. И ответы на нее – одни лишь гипотезы…
– Причем, как правило, категорически однобокие, – заметил Градов. – Что настораживает. К примеру, православие отвергает путь восхождения души из чистилищ вверх, в многообразие миров света. Для него есть только две крайности – ад и рай. Душа в православии – категория статичная, не способная ни на какую трансформу или поступок. То есть как прожил жизнь бренную, то и получишь в итоге. Был примерным рабом – обласкают, не был – только геенна тебе и предназначена.
– Ты не согласен с этим?
– Просто… не хочу соглашаться. Бог милостив, и в милость творца я уверовал. Бог извечно дает шанс… И однажды я спросил себя – внезапно, в оторопи: «А верит ли он в людей?» А после пришел иной вопрос: «А я… верю?» И тут вспомнился путь – страшный и долгий путь, пройденный мною с людьми – через кровь, жертвы и ожесточенное невежество – к очевидным истинам. Но истины постигал я, наделенный пусть смутной, но все-таки памятью о прошлом, а новые поколения тут же забывали все ошибки предыдущих, пускаясь в повторения безумств… В чем же смысл? Кстати, один умник как-то уверял меня – серьезно и даже с некоторым апломбом, – что человек на земле оставляет после себя некий след в сознании окружающих, как бы деформируя его, что впоследствии отражается на поступках и мыслях грядущих поколений. И в этом, дескать, смысл миссии каждого индивидуума. Но и не более того. Забавная полуправда?
– Именно. Полуправда, – сказал Ракитин. – Изреченная наверняка атеистом-технократом. Как кофе, кстати?
– Честный. Все в лучшем виде. Кстати, тот же технократ уверял меня, будто бог и дьявол существуют лишь в сознании людей, и не стань людей, исчезнут и они.
– Что тебе сказать? – пожал плечами Ракитин. – Некоторые теоретизируют, иные же просто верят… Истина же открыта единицам. И такова судьба большинства людей Земли, мучимых сознательно или нет вопросом смысла жизни и пропадающих в ее метаморфозах, катаклизмах, в течении ее, наконец, так и не получая ответов.
– Ты думаешь, кто-то из этих… – Градов указал в коридор, на пластиковую, однотонную стену пронумерованных купе, – мучается вопросом смысла бытия? Ха!
– Суетящиеся нужны, – сказал Ракитин. – Причем в первую очередь. Будь мы напропалую философами, бренностью мира проникшиеся, зачахли бы в одночасье. Или перегрызли друг друга. Удерживают законы, тюрьмы, стремление к накоплению вещей и денег… Я не про всех, конечно… Однако благость и бессребреничество хороши только для тех, кто толк в них разумеет. Посему на бывшего друга моего Семушкина не очень-то я и в обиде. На таких, как он, полмира стоит. И к ним, этим людям, мне рано или поздно придется вернуться. Повитаю с тобой, а потом – здрасьте! Прибыл для дальнейшего прохождения… А знаешь, почему я с тобой?
– Ну-ка, ну-ка…
– Мне просто надо глупо убедиться в очевидном. Я хочу постоять на грани. Между мирами. И если таковое получится, то приложить это к сердцу, повторяя того же Екклесиаста. Вот поэтому, видимо, я у тебя и в попутчиках…
В этот момент отворилась дверь дальнего купе и из нее вышел высокий, хорошо сложенный человек, внешне похожий на итальянца, одетый в кашемировый пиджак и черный свитер-водолазку.
Человек решительно направился к Ракитину и, остановившись напротив Александра, протянул ему руку.
– Здравствуйте, Алекс, – произнес по-английски. – Во-первых, хочу передать вам привет от мистера Мертона Брауна и Анджелы… Во-вторых, думаю, пришла пора нам познакомиться. Меня зовут Пол Астатти. И живу я на Гавайских островах…
– Через жизнь нашу незримо идет волшебство, – горестно вздохнул Александр. – Какими бы чугунно-реальными предпосылками оно ни обосновывалось…

ПОЛ АСТАТТИ

– Вот же заваруха… твоя кавалерия!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110