полякам,
румынам и прочим национальным меньшинствам из
разваливающегося социалистического лагеря, чью компанию,
впрочем, Аверин воспринимал с некоторой долей брезгливости
за ее бескультурие, жуликоватость и мелко-криминальные
наклонности.
А посему угнетало Мишу одиночество и бездеятельность,
хотелось ему какого-то большого и долговременного дела,
хотя, с другой стороны, каких свершений можно ожидать от
примитивного спекулянта, пускай и обладающего даром
выдающегося авантюриста?
Но судьба, или же тот, кто ведает тайные желания и
устремления человеков, порою волшебно их воплощает в
действительность. И миг, когда рухнула стена, разделявшая
два Берлина, стал в жизни Аверина эпохальным, пусть поначалу
отнесся он к данному событию равнодушно и даже с опаской:
мол, хлынут теперь сюда, в процветающий Кельн, толпы
изголодавшихся социалистических немцев, а на хрена,
извините, они н а м?..
Миша мыслил, подобно втиснувшемуся в переполненный
троллейбус пассажиру, сначала требовавшему от публики
уплотниться, а после огрызающемуся на заднего, еще висящего
на поручне: мол, куда прешь, паскуда, не видишь, блядь,- все
занято!
Опасения оказались напрасными: немцы, в большинстве своем
организованные, ответственные и дисциплинированные, сумбура
в новой объединенной Германии не допустили, начав
равномерное, отлично продуманное развитие, и озападненный
славянин Аверин, по национальности способный быть отнесенным
к иудеям, ибо мама его являлась еврейкой, начал постигать ту
истину, что, пусть немец и восточный, социализмом
деформированный, порою умеющий лишь камень дробить, но немец
этот, в желтой форменной фуфайке молотком отбойным
орудующий, неизменно будет хозяином на этой земле, а вот
Миша - никогда. Миша - ауслэндер, чужак, изгой, и - имей бы
он гражданские права, "Мерседес" последней модели, виллу или
же замок, все равно отныне и вовек в Германии он будет всего
лишь жалким приживальщиком и паразитом в глазах как
обывателей, так и власть имущих. Аминь!
Невольно задумался Михаил и над тем, что, с разрушением
берлинской перегородки открывалась площадка с миллионными
массами еще не опомнившихся от гнета социалистических идей
немцев, естественно нуждавшихся в западных товарах народного
потребления. Не сыграть ли тут в какую-либо игру?
Миша мыслил неверно и наивно, ибо крупные корпорации уже
ледоколами прорубались намеченными маршрутами по восточным
территориям, осваивая заранее ими распределенные и
расчерченные с хирургической точностью и основательностью
рынки.
Но, самоуверенно обольщаясь непогрешимостью собственных
общих идей, давно и детально проработанных компетентными
экономическими аналитиками финансово-промышленных монстров,
Михаил принял к руководству слепую схему, где мысль рождает
действие, а действие - последующие мысли, пусть никаким
конкретным содержанием ни мысли, ни действия не отличаются.
Вспомнился Мише некий Курт Эрлингер, с кем полгода назад
познакомился он в одной из пивных Кельна. Курт, житель
Восточного Берлина, работник одного из НИИ, навещал в
Западной Германии дальних родственников.
Видок у социалистического германца был жалкий: дешевый
костюмчик, застириранная рубашечка, галстук, доставшийся,
видимо, в наследство от дедушки; неоднократно бывавшие в
ремонте ботинки...
Несомненным его достоинством в глазах Михаила являлось свободное
владение русским языком - Курт в свое время окончил
Московский университет.
Миша, с гордостью сознавая свое превосходство как
джентльмена из капиталистической мировой системы, щедро поил
стесненного в средствах Курта пивом и водкой, ностальгировал
по Москве; в итоге они обменялись телефонами, и вот теперь
Аверин решил напомнить об этой случайной пивной встрече и о
себе лично звонком в Берлин.
Курт Мишиному звонку внезапно обрадовался. Сообщил, что
произошли у него крупные перемены в жизни, причем, с таким
вздохом сообщил, будто вся берлинская стена на него именно и
обрушилась; сказал, что был бы не против увидеть Мишу у себя
в качестве гостя, на что получил незамедлительное согласие
Аверина, тут же отправившегося на вокзал.
Курт поселил Михаила у себя дома, в просторной
четырехкомнатной квартире, где проживали также жена Эмма и
двое малолетних детишек, слабо еще говоривших не только по-
немецки, но и вообще по-человечески, обходясь в основном
нескончаемым ором, а в редкие спокойные минуты -
нечленораздельным попискиванием. Долговременное проживание в
такой обстановке для Михаила, конечно же, исключалось.
Восточный Берлин произвел на Мишу впечатление ошеломляющее. Та
же Москва. Была здесь просто-таки копия Ленинского проспекта
с явно узнаваемым стилем "сталинского" градостроения; в
квартире же Курта Миша узрел щемяще знакомую гэдээровскую
мебелишку из древесно-стружечных плит и еще кучу утвари,
аналогичной той, что повсеместно бытовала в России во
времена развитого, ха-ха, социализма.
Идею об облагодетельствованиии восточных немцев западным
дефицитом Курт воспринял с восторгом. Сам он находился в
достаточно сложном материальном положении, ибо, как
чистосердечно признался, работал совместно с супругой вовсе
не в мифическом НИИ, а в "штази" - госбезопасности, ныне
расформированной и преданной анафеме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91