- Подумай, кстати. Хорошее дело. Денежное.
Такой идеей Костя не проникся, сказал: "за падло!" - то бишь, чересчур трудоемко, но дальнейшие его слова Ярославцев уже не воспринимал. Он был захвачен иным: видом этой деревенской улицы, ее вековой тишью и убогой красотой, таившей в себе некую непознанную тайну... Но почему убога она? Почему покосились дома? Отчего смертной тоской вырождения веет"? Не так все надо, не так!
И вспомнились предместья Праги и Берлина, Брюсселя и Лондона: просторные коттеджи, где каждый цементный шов в кладке выверен до миллиметра, где, глядя на фасад, ощущался свободный объем интерьера; где наконец вспоминалось о больших городах как о чем-то весьма непривлекательном... Малые страны? Уклад другой? Культура? И в этом дело. Но главное - в инерции страны-гиганта и в торопливости ее скроить что-то и как бы, лишь бы успеть в основных "показателях" - подчас голых до схематизма...
Так размышлял он, подъезжая к городу. И снова подумал: ну, уеду. Вольюсь в жующее стадо среднего звена... И приветик? Все?
Решение. Оно полыхнуло зарницей, высветив в кромешной тьме безнадежности единственное для него приемлемое.
Сначала он усомнился, но сомнение растаяло, не успев окрепнуть. И тут же выстроился план - единственно приемлемый...
Из первого же телефона-автомата позвонил Анне. Сказал:
- Слушай внимательно. То, что я говорил, - бред. Полный бред! Не делай глупостей, поняла? И... прости меня. Тогда я был... сумасшедшим.
Она радовалась, пыталась что-то выяснить, уточнить, но он оборвал поток ее слов и возбужденных эмоций.
- Я спешу. Извини. Звонков в ближайшее время не ожидай. - И - повесил трубку.
Задумался. "Москвич-фургончик. Неужели... Началось, продолжается или мерещится? Будем считать - началось. И продолжается.
Он нанес три визита. Три бесполезных, пустых визита к серьезным людям. Выпил пять чашек кофе и поболтал о пустяках. Так было надо.
Вечером, как условливался с Курылевым, заехал к нему.
- А-а, вы... - поднял тот на него равнодушные, но в глубине чем-то обеспокоенные глаза. - Ну, как? Говорили с Докукиным?
- Пробовал, - сказал Ярославцев. - В принципе он не против... - Замолчал, выжидая, что ответит оперуполномоченный.
Покрутив вокруг да около, оперуполномоченный заявил, что в невиновность Ярославцева верит, с Докукиным более никаких переговоров вести не стоит, вора они найдут, и, когда возникнет необходимость, его, Ярославцева, вызовут. Живите спокойно.
Выйдя из отделения, Ярославцев сказал себе:
- Кажется, продолжается... А когда началось?
МАТЕРЫЙ
Дачу новым ее владельцам передавали вдвоем с колченогим Акимычем, старым бывшим вором, служившим на даче ныне в сторожах. Законный уже хозяин - известный композитор, стеснительно предлагал отобедать, затем, спохватываясь, выспрашивал упущенные подробности относительно эксплуатации отопительной системы и водопровода, после снова возвращался к предложению перекусить в честь, так сказать... Композиторская жена вела себя иначе: подчеркнуто отчужденно, обеда не предлагала и к общению не стремилась.
- Достал ты ее ценой, - глядя на нее, шепнул Акимыч Матерому.
Тот снисходительно усмехнулся.
Наскоро попрощавшись с покупателями, сели в машину, и вот в последний раз мелькнула за ветвями яблонь знакомая крыша...
- На квартиру-то меня подбросишь? - спросил Акимыч, жавшийся на заднем сиденье к своему скарбу - двум потертым чемоданам и холщовому мешку с одеждой.
- Акимыч... друг! - сказал с чувством. - Есть просьба. Не хочу тебя подставлять.. сам еле вроде ушел от ментозавров, чтоб они повымерли, от челюстей их ненасытных... Но кой-чего в городе осталось. На одной квартиренции. Просто жаль терять, Акимыч.
- А квартиренция простреливается? - ожесточенно проскрипел старик.
- Вот не знаю... Телефон у соседа молчит, а почему?.. Вдруг уехал, вдруг запой... Ваней его кличут, соседа. А задача, Акимыч, такая. Дам я тебе ключики, войдешь в квартирку; если Ваню застанешь, скажи, просил тебе Матерый передать: все барахло, что в комнате, в коробках, твое, Ваня, в подарок. А если нет там Вани, а другие люди околачиваются, скажешь, человек на улице за троячок намылил меня вернуть ключи хозяину...
- Как лысого причесывать, не учи, - огрызнулся Акимыч.
- Прости, родной, - Матерый засмеялся. Ему в самом деле было весело и отдохновенно. Будто всю предыдущую жизнь выделывал он какую-то затейливую, изматывающую работу, а теперь - конец работе, ну, разве часок еще последний остался, а там, дальше, - долгий век беспечности, свободы и солнца. - Войдешь в комнатку. На подоконнике - кактус. А возле кактуса - леечка. Маленькая пластмассовая... Худая по шву разошлась. Моя фирма делала, - цокнул языком, припомнив. - Возьмешь ты леечку, бросишь ее в пакетик, а после поблуждаешь по городу, отрываясь от возможного.
- Камушки в леечке? - спросил старик. - В пластмассу заварил? Ясно... Боюсь: стар я стал...
- Акимыч... Сделай, родной. Я бы тебе леечку на сохранение оставил, но чего уж - давай откровенно: не двадцать тебе годиков... А я в этот город теперь ни ногой, сукой буду. На риск, думаешь, толкаю? Есть такой момент, да. Но так он всегда есть - вон на машинке сейчас катим, а колесико вдруг да отскочи...
- Тьфу, дьявол, типун тебе... - заерзал старик. Матерый вновь рассмеялся. Громко и чистосердечно, аж в легких захолонуло - отдохнуть надо, к морю надо, ветрами солеными отдышаться... Море. Вспомнил, как еще мальчишкой, после колоний, барачных ночей, заборов в колючей проволоке с бастионами вышек, вернулся к морю. В каком-то давнем июле. Спокойно оно было тогда, прозрачно и тихо. И он вошел в искрящуюся золотом лазурь воды - в одежде, в ботинках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52