Кинтин был очень благодарен ей за внимание, но чем больше она его проявляла, тем меньше он ей доверял.
Однажды ночью он не выдержал. В четыре часа утра встал и на цыпочках прошел в кабинет, чтобы взять рукопись. В коричневой папке было девять новых глав. Он сел и положил папку на колени. Не знать, что было написано на этих страницах, 0ыло все равно что сидеть на тонущем корабле, не имея возможности что-либо предпринять. Но он так и не решился их прочесть. И снова положил нераскрытую папку в потайной ящик письменного стола Ребеки.
33. Вилли и Мануэль
После усыновления Вилли жизнь наша заметно переменилась. Кинтин вышел из депрессии и стал ежедневно ходить в офис. Количество сделок с клиентами из Соединенных Штатов, которым он продавал продукты из Европы, все росло. Часто мы вместе шли в церковь помолиться за упокой души Игнасио и Маргариты. Со временем я стала понемногу забывать все, что было связано с Кармелиной. Кинтин выполнил свое обещание и никогда больше не изменил мне ни с одной женщиной.
Мы оба были в добром здравии, и наша жизнь более или менее наладилась. Мы читали одни и те же книги, а потом обсуждали их. Мы путешествовали по Европе каждые два-три года, и у нас были друзья, с которыми мы регулярно виделись. Мы любили своих детей и делили ответственность за их воспитание. В 1982 году Мануэль закончил Бостонский университет и начал работать вместе с отцом в «Импортных деликатесах». Вилли учился на первом курсе Института Пратта в Нью-Йорке и был очень увлечен живописью. Сыновья уже выбрали свой путь, и мы оба ими гордились.
Я решила больше не тревожить себя семейными тайнами: существовал или нет тот злополучный счет в швейцарском банке, подтолкнул ли Кинтин своего брата к самоубийству… Я хотела быть счастливой, и самое мудрое было оставить в покое семейные призраки. «Время что вода, – говорила мне Петра. – Оно затупит самые острые ножи. И в конце концов все покроется пылью забвения».
Для нас наступили спокойные времена. Политические приливы и отливы перестали быть такими бурными, как раньше. Митинги, голодные забастовки, демонстрации рабочих и студентов – все то, из чего состояла жизнь шестидесятых годов, – все испарилось, как по волшебству. Людей больше не интересовала ни борьба за гражданские права, ни движение феминисток, ни недостижимые идеалы вроде обретения независимости. Наваждение национального масштаба – вечное сомнение в том, кто же мы такие: пуэрториканцы, североамериканцы или граждане Вселенной, – казалось, было задвинуто в самые отдаленные уголки подсознания. Если кто-то заговаривал о политике в баре или на площади столицы, то никаких вспышек раздора это уже не вызывало.
На Острове было спокойно, и такой же покой царил в моем сердце. Если во времена моей юности я часто пускалась в жаркие политические дискуссии с Баби, а позднее и с Кинтином, то теперь, когда кто-нибудь затрагивал политические темы, чувствовала лишь горьковатый привкус пепла на губах. Мне хотелось сохранить мир, а не раздувать пожары.
Меня устраивало мое место в жизни: я была супрута Кинтина Мендисабаля, хозяйка и госпожа дома на берегу лагуны. Я делала все возможное, чтобы сохранить молодость; занималась обучением Вилли так же, как раньше занималась обучением Мануэля. Мы вели упорядоченную жизнь – то, что называется «американский образ жизни». У нас были слуги, но, конечно, не так много, как во времена Ребеки. Петра занималась детской, Кармина стряпала, Виктория гладила, Эулодия убиралась в доме, а Брамбон был шофером и садовником. В мои обязанности входило следить за тем, чтобы Кармина готовила вкусную и здоровую еду, согласно рецептам «Бостонской кулинарной книги», чтобы Виктория отбеливала хлорной водой рубашки Кинтина и чтобы Брамбон не забывал кормить собак и подрезать кустарник, заросли которого угрожали погубить фундамент дома. Кроме того, я была членом многих общественных организаций, таких как «Карнеги-клуб свободных женщин», «Женский комитет Красного Креста» и «Женский комитет онкологической больницы», которые занимались сбором средств для благотворительных акций. Я часто устраивала чаепития для дам, входивших во все эти комитеты, а иногда мы приглашали к нам домой друзей Кинтина с их элегантными женами, в большинстве случаев людей приятных и воспитанных, в основном преуспевающих коммерсантов.
Мы с Кинтином обожали наш прекрасный дом. Нам нравилось жить в окружении предметов искусства: картин, скульптур и антиквариата, который мы собирали на протяжении многих лет. Но мы почти не общались друг с другом. Я была влюблена в террасу Павла, которая по вечерам светилась, будто золотое озеро над водами лагуны. Мне нравились окна от Тиффани, слуховые окошки с лепниной из алебастра, полы из мраморной мозаики, и я следила за тем, чтобы все сверкало чистотой. Я была так занята – каждый день расписан по минутам, – что у меня почти не оставалось времени писать. Иногда я не спала допоздна, обдумывая, что я напишу на следующий день, но начинался день, а с ним беготня и суета, я крутилась как белка в колесе, и в результате не было написано ни слова. Супружеская гармония, достигнутая с таким трудом, не она ли увела меня от моей цели? Исабель Монфорт, та, которая в день своей свадьбы двадцать шесть лет тому назад поклялась, что станет писательницей, существует ли она?
Около трех месяцев назад – 15 июня 1982 года, чтобы быть точной, – я начала вновь писать «Дом на берегу лагуны». Меня никогда не прельщала роль Пенелопы, которая постоянно откладывала исполнение собственных намерений.
Несколько лет назад я нервно заполняла страницу за страницей, которые мне потом стоило большого труда расшифровать, – такой неуверенной в себе я была.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137