В его чашке бурлит настоящий водоворот.
Иногда воспоминание меняется. Иногда мама вылезает из «ситроена» лишь тогда, когда мы возвращаемся из бара, – пока мы завтракаем, сидит и что-то неразборчиво пишет на пачке своих любимых сигарет «Жокей-клуб». Иногда счетчик на бензоколонке работает наоборот – числа, выскакивающие на табло, не увеличиваются, а все уменьшаются и уменьшаются. Иногда автостопщик нас обгоняет: когда мы подъезжаем к бензоколонке, он уже голосует на обочине, словно ему невтерпеж открыть для себя еще не виданный мир и возвестить колокольным звоном жестяных кружек о спасении. Все эти расхождения меня не смущают: обычное дело. Просто я вижу то, чего не видел раньше; следовательно, я уже не совсем тот человек, который вспоминал эту сцену в прошлый раз.
Бесспорно, время – странная штука. Но мне часто кажется, – а это уже не бесспорно и еще более странно, – что все времена одновременны. Если кто-то хвастливо говорит, что живет сегодняшним днем, мне становится его слегка жалко, как человека, который входит в кинозал после начала фильма или пьет диетическую кока-колу – они лишают себя самого лучшего. По-моему, время – точно ручка настройки в радиоприемнике. Большинство людей раз и навсегда настраиваются на какую-то одну радиостанцию и только подкручивают ручку, чтобы передачи звучали чисто-чисто, без помех. Но кто сказал, что нельзя слушать две или больше станций сразу, то и дело переключаясь? Неужели идея о синхронности разных временных пластов так уж фантастична? Еще совсем недавно никто бы не поверил, что между двумя атомами может уместиться целая вселенная – но ведь умещается, и запросто. Так стоит ли смеяться над гипотезой, что по радиоприемнику времени можно в один и тот же момент слушать всю историю человечества?
Кое до чего мы доходим интуитивно, опираясь на опыт повседневной жизни. Доказать не можешь, но чувствуешь: внутри тебя сосуществуют все, кем ты был (и даже кем еще будешь?); сохраняя главные черты невинного и эгоистичного ребенка, не перестаешь быть пылким, безотчетно-великодушным юнцом; а параллельно ты – и тот стоящий обеими ногами на земле, но не забывший свою мечту взрослый мужчина, и, наконец, ты – старик, для которого золото – просто металл, старик, утративший зрение и обретший прозорливость. Когда я предаюсь воспоминаниям, мой голос иногда звучит так, словно мне снова десять, а иногда – с высоты семидесяти лет, до которых мне еще жить и жить; бывает, что он звучит и так, как должен звучать в моем теперешнем возрасте… или в том возрасте, на который я себя чувствую. Те, кем я был, есмь и буду, непрерывно беседуют между собой и стараются друг друга переделать. Идея, что мое прошлое и настоящее сообща предопределяют мое будущее, весьма банальна. Но – я это нутром чувствую – мое будущее и настоящее, в свою очередь, сообща властны менять мое прошлое. Когда я начинаю вспоминать, тот, давнишний «я» подает реплики и жестикулирует все достовернее и достовернее, точно с каждым разом все глубже и лучше понимает своего персонажа.
Числа, мелькающие на счетчике бензоколонки, все уменьшаются и уменьшаются. Я не могу их остановить.
Дедушка снова забирается в кабину пикапа – ставит ногу на подножку, напевая свое любимое танго: «Признайся, чем меня ты опоила, я сам себя не узнаю, я стал совсем другой».
Папа наклоняется к моему уху и шепчет прощальное слово. Совсем как тогда, я чувствую тепло его щеки. Его губы целуют меня, щетина царапает.
Камчатка.
Нет, «Камчатка» – это не мое имя, но я знаю: произнося это слово, папа думает обо мне.
2. Аll things remote
Слово «Камчатка» звучит странно. Мои испанские друзья вообще не могут его выговорить. Стоит мне произнести «Камчатка», как я ловлю на себе их снисходительные взгляды. На меня начинают смотреть как на доброго дикаря. Глядят на меня, а видят татуированного каннибала из романа Мелвилла – того самого Квикега, который поклонялся горбатому идолу. Интересно, как изложил бы Квикег события «Моби Дика». Но историю пишут уцелевшие.
Сколько себя помню, я всегда знал, что такое Камчатка. Вначале это была просто одна из стран, которые надлежало завоевать в моей любимой настольной игре «Стратегия» – полностью она называется «Стратегии и тактики войны». Эпический размах игры придавал особую звучность всем географическим названиям, но я был уверен: слово «Камчатка» звучит особенно гордо. То ли мне мерещится, то ли в звукосочетании «Камчатка» действительно звенит сталь клинков, скрестившихся в поединке?
Я вроде Измаила из «Моби Дика». Меня тоже снедает жажда дальних странствий. Чем длиннее расстояние, тем масштабнее кажутся мне приключения; чем выше карабкаться до вершины, тем больше требуется отваги. На игровом поле «Стратегии» моя родина, Аргентина, расположена в левом нижнем углу. А Камчатка, наоборот, – в правом верхнем, чуть ниже рисунка, изображающего розу ветров. В двумерной вселенной этой игры Камчатка была самой дальней из дальних стран.
Когда мы садились играть, никто не спорил за право обладания Камчаткой. Националистов интересовала Южная Америка, честолюбцев – Северная; эстеты грезили о Европе, а прагматики ставили на Африку и Океанию, которые было легко завоевать и еще легче оборонять. Камчатка же находилась в Азии – на чересчур громадном, а следовательно, трудноконтролируемом континенте. Вдобавок Камчатка и страной-то настоящей не была: она имела суверенитет лишь в фантастическом мире «Стратегии», а кому нужны государства, которые существуют только понарошку?
Камчатка оставалась за мной – я всегда сочувствовал униженным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80