Когда дядя Стен поручал ему выполнить в одиночку какую-нибудь работу, им овладевала лихорадочная жажда деятельности. Однако она так же скоро проходила, оставляя после себя вялое уныние, будто душа покрывалась холодным серым пеплом.
Дядя Стен обычно занимал тягло у крестьян на Рёрудден; взамен он приходил с Оке помогать им во время уборки. Длинные, утомительные 'дни в поле не оставляли времени для беспорядочных размышлений.
В последние дни обмолота Оке вернулся домой несколько раньше, чем дядя Стен.
– Я получила странную весть, – встретила его бабушка на кухне.
Оке недоверчиво улыбнулся. Бабушка не отличалась пристрастием к россказням о призраках и всякой нечисти.
– Однако нерушимо верила в свою способность предсказывать события.
– Твоя мать не умерла тогда, когда нам сообщили об этом.
– Она жива?!
– Нет, теперь-то она наконец покинула эту юдоль, – ответила бабушка со вздохом.
– А то письмо?…
– Сегодня сюда приезжали на автомобиле один из врачей и старшая сестра из больницы в Висбю. Фанни перепутали с другой больной, когда перевозили на материк.
– Как же это могло случиться?
– Этого они не знают. Одна сестра как раз переехала из Висбю на новое место, и ее назначили дежурить у Фанни. Она и узнала ее. Врач страшно беспокоился, все спрашивал меня, буду ли я поднимать шум вокруг этого дела. Да только к чему это?
И в самом деле, к чему?
Ничего уже не изменишь. Маму перепутали во время переезда, словно чемодан, и похоронили под ее именем другую женщину…
Недавно он прочел что-то в этом роде в плохоньком журнальчике для «жителей села» и подумал, что таких вещей не случается с простыми людьми. Действие происходило во дворце, герой и героиня смогли соединиться исключительно благодаря тому, что каким-то образом перепутались все живые и мертвые.
В романах все обретало к концу свой смысл и объяснение. В действительной жизни дело обстояло иначе. За что страдала его мать все эти долгие мрачные годы, когда она не была даже в состоянии сказать, кто она? Тщетно искал он ответа на свои вопросы. Ловкое объяснение, которое ему предлагала религия, говоря о грехе и возмездии, о всемогущем справедливом боге, который ведал судьбой каждого человека, казалось Оке нелепым и жестоким.
– Пойду схожу к Бенгту, – сказал он бабушке.
Дома не сиделось. Оке зашагал механически в сторону Ступхауен.
Из-за деревьев просвечивали поросшие песочницей светло-желтые гребни дюн, по склонам спускались, словно белопенные водопады, две протоптанные «туристские улицы».
Ноги тонули в горячем, зыбучем песке. Как-то раз Бенгт и Гюнвор зарыли его в песок по самый подбородок, так что он не мог шелохнуться, а потом убежали со смехом.
– Сиди так, пока не сгниешь! – крикнул Бенгт напоследок, не задумываясь над смыслом своей угрозы.
Как знать – не погребен ли ты сейчас заживо и сохранил ли ты еще свой разум? В памяти Оке жил образ одного старого чудака, который почти весь год вел себя, как все, но каждую весну уходил бродить по дорогам. Изголодавшийся, с провалившимися глазами, он слонялся вокруг хуторов, словно робкое лесное животное, и замышлял, казалось, всякие каверзы.
– Не бойся Никкена. Он никого не обидит, – успокаивала бабушка Оке, когда за окном вдруг показывалось бородатое лицо под заношенной, источенной молью шапкой из тюленьей шкуры.
Никкен редко отваживался входить дальше сеней, хотя бабушка долго уговаривала его приветливым голосом. Когда она выносила ему большую кружку молока, его мрачный, отсутствующий взор теплел.
– Ты добрая, Анна! Остальные только и думают о том, как бы отравить меня, – шептал он хрипло и глотал «противоядие» одним духом.
Однажды в сочельник он ушел в лес и повесился, хотя обычно зимой голова у него работала лучше всего…
Склонившаяся травинка медленно покачивалась в вечернем бризе. Оке смотрел на полукруг, который она чертила на песке, и его возбужденные мысли стали успокаиваться.
Звуки нескончаемого движения на дороге и хлопотливой работы на хуторах мягко сливались в прозрачном, как стеклышко, воздухе с приглушенным ворчаньем волн.
Изогнувшаяся полукругом цепочка песчаных холмов медленно понижалась в сторону молодого елового лесочка. Зубчатые макушки елок горели на солнце оранжевым пламенем, напоминая волнующееся поле неспелой ржи.
Оке просидел на самой высокой дюне, пока сумерки не превратили сосновый лес, плотно выстроившийся перед Стурхауен, в темную стену. Казалось, белые холмы дюн ожили с заходом солнца и пошли через мыс.
В начале века этот оптический обман был грозной действительностью. Еще и сейчас, когда норд-ост начинал дуть всерьез, он поднимал маленькие песчаные смерчи и вырывал на откосах глубокие белые ямы. В одном месте, в узком овражке, торчали из песка верхушки сухих стволов с когтистыми ветвями.
Но что это? Одна из серых макушек сдвинулась с места.
Да это Мандюс!
Давно Оке не говорил с ним. Последние годы Мандюс большую часть времени жил у своего сына в Висбю. Волосы под его панамой заметно побелели, зрение уже не позволяло заниматься тонким граверным делом. В остальном он оставался таким же, каким его помнил Оке. Суровые черты лица с чуть изогнутым носом были словно вырезаны из красного дерева.
– Ты что это тут мечтаешь в одиночестве, парень?
Голос Мандюса звучал снисходительно, с оттенком печали. Не давая себе времени на раздумье, Оке выпалил мучивший его вопрос:
– Почему нет на свете никакой справедливости?
Бородка старика дернулась вверх, взор его быстро и внимательно скользнул по лицу Оке. Совсем как когда-то давным-давно Оке вдруг показалось, что Мандюс видит его насквозь, читая самые сокровенные мысли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97