Жюли сказала: “Слепому, и тому ясно”. Значит, было что-то разительно, бесспорно похожее! Но что? Может быть, лоб? Возможно. Но у Лимузена лоб более узкий! Тогда рот? Но Лимузен носит бороду! Как усмотреть сходство между пухлым детским подбородком и подбородком мужчины?
Паран думал: “Я не понимаю, ничего не понимаю; я слишком взволнован; сейчас я ни в чем не разберусь… Надо повременить; посмотрю на него повнимательнее завтра утром, как только встану”.
Потом у него мелькнула мысль: “Ну, а что, если он похож на меня? Ведь тогда я спасен, спасен!»
Он мигом очутился на другом конце гостиной и остановился перед зеркалом, чтобы сравнить лицо сына со своим.
Он держал Жоржа на руках так, чтобы лица их были совсем рядом, и в смятении разговаривал вслух сам с собой: “Да, нос тот же.., нос тот же., да, пожалуй.., нет, я не уверен… И взгляд у нас тот же. Да нет же, у него глаза голубые… Значит… Господи боже мой!.. Господи боже мой!..” Я с ума сойду!.. Не могу больше смотреть… С ума сойду!..»
И он убежал подальше от зеркала, в противоположный угол гостиной, упал в кресло, посадил мальчика в другое и заплакал. Он плакал, тяжко и безутешно всхлипывая. Жорж услышал, как рыдает отец, и сам заревел с испугу.
Зазвонил звонок. Паран вскочил, как ужаленный. И пробормотал: “Это она… Что мне делать?..” Он побежал к себе в спальню и заперся, чтобы успеть хотя бы глаза вытереть. Но потом он опять вздрогнул от нового звонка; тут он вспомнил, что Жюли ушла, не предупредив горничную. Значит, дверь открыть некому.
Что делать? Он пошел сам.
И вдруг он почувствовал смелость, решимость, способность скрывать и бороться. От пережитого им ужасного потрясения он за несколько минут стал зрелым человеком. А потом он хотел знать, хотел страстно, настойчиво, как умеют хотеть люди робкие и добродушные, когда их выведут из себя И все же он дрожал! От страха? Да… Может быть, он все еще боялся ее? Кто знает, сколько отчаявшейся трусости таится порою в отваге!
Он на цыпочках подкрался к двери и остановился, прислушался. Сердце его неистово колотилось. Он слышал только глухие удары у себя в груди да тоненький голосок Жоржа, все еще плакавшего в гостиной.
Тут над самой его головой опять раздался звонок, и он весь затрясся, как от взрыва; он нащупал замок, задыхаясь, изнемогая, повернул ключ и распахнул дверь.
Жена и Лимузен стояли перед ним на площадке.
Она сказала с удивлением, в котором сквозила некоторая досада:
— Ты уж и двери сам открываешь. А Жюли где?
Ему сдавило горло, он часто дышал, силился ответить и не мог произнести ни слова.
— Ты что, онемел? Я спрашиваю, где Жюли? Он пробормотал:
— Она.., она.., она ушла…
Жена рассердилась:
— Как ушла? Куда? Зачем?
Он понемногу оправился и почувствовал, как в нем закипает острая ненависть к наглой женщине, стоящей перед ним.
— Да, ушла, ушла совсем . Я ее рассчитал..
— Ты ее рассчитал?.. Рассчитал Жюли?.. Да ты в уме ли?..
— Да, рассчитал, потому что она надерзила и потому.., потому, что она обидела ребенка.
— Жюли?
— Да… Жюли.
— Из-за чего она надерзила?
— Из-за тебя.
— Из-за меня?
— Да… Потому что обед перестоялся, а тебя не было дома.
— Что она наговорила?..
— Наговорила.., всяких гадостей по твоему адресу… Я не должен был.., не мог слушать… — Каких таких гадостей?
— Не стоит повторять.
— Я хочу знать!
— Она сказала, что такой человек, как я, на свою беду, женился на такой женщине, как ты, — неаккуратной, ветреной, неряхе, плохой хозяйке, плохой матери и плохой жене…
Молодая женщина вошла в переднюю вместе с Лимузеном, — тот молчал, озадаченный неожиданной сценой. Она захлопнула дверь, бросила пальто на стул и, наступая на мужа, раздраженно повторила:
— Ты говоришь.., ты говоришь.., что я…
Он был очень бледен, но очень спокоен. Он ответил:
— Я, милочка, ничего не говорю; я только повторяю слова Жюли, ты ведь хотела их знать; и позволь тебе заметить, что за эти самые слова я и выгнал ее.
Она дрожала от безумного желания вцепиться ему в бороду, исцарапать щеки. В его голосе, в тоне, во всем поведении она уловила явный протест, но ничего не могла возразить и старалась перейти в наступление, уязвить его каким-нибудь жестоким и обидным словом.
— Ты обедал? — спросила она.
— Нет, я ждал тебя.
Она нетерпеливо пожала плечами.
— Глупо ждать после половины восьмого. Ты должен был понять, что меня задержали, что у меня были дела в разных концах города.
Потом ей вдруг показалось необходимым объяснить, на что она потратила столько времени. Пренебрежительно, в нескольких словах рассказала она, что выбирала кое-что из обстановки, очень, очень далеко от дома, на улице Рен, что, возвращаясь уже в восьмом часу, встретила Лимузена на бульваре Сен-Жермен и попросила зайти с ней в ресторан перекусить, — одна она не решалась, хотя и умирала с голоду. Таким образом, они с Лимузеном пообедали, хотя вряд ли это можно назвать обедом — чашка бульона и кусок цыпленка, — они очень торопились домой.
Паран ответил»
— Отлично сделала. Я тебя не упрекаю.
Тут Лимузен, до тех пор молчавший и стоявший позади Анриетты, подошел и протянул руку, пробормотав:
— Как поживаешь?
Паран взял протянутую руку и вяло пожал ее.
— Спасибо, хорошо.
Но молодая женщина прицепилась к одному слову в последней фразе мужа.
— Не упрекаешь… При чем тут упреки?.. Можно подумать, будто ты хочешь на что-то намекнуть. Он стал оправдываться:
— Да вовсе нет! Я просто хотел сказать, что не беспокоился и нисколько не виню тебя за опоздание.
Она решила разыграть обиженную и сказала, ища предлога для ссоры:
— За опоздание?.. Право, можно подумать, что уже бог знает как поздно и что я где-то пропадаю по ночам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13