Моя дочь! Неужели я только что обладал собственной дочерью?.. Париж, огромный, мрачный, грязный, безотрадный, черный Париж с его запертыми наглухо дверями — да он же полон всякого непотребства: прелюбодеяний, кровосмесительства, растления малолетних! Мне вспомнились слухи о гнусных развратниках, рыщущих под мостами…
А я, сам того не желая и не ведая, опустился еще ниже этих подонков. Я спал с собственной дочерью!
Я чуть было не утопился. Я обезумел! Пробродил по улицам до утра, потом вернулся к себе и стал думать.
Поступил я так, как счел наиболее разумным: обратившись к нотариусу якобы от имени друга, поручил ему вызвать девушку и узнать, при каких обстоятельствах мать передала ей портрет предполагаемого отца.
Нотариус исполнил все в точности. Покойница открыла дочери, кто ее отец, на смертном одре и при священнике, которого мне назвали.
Тогда от имени того же неизвестного друга я перевел на девушку половину своего состояния, примерно сто сорок тысяч франков, с условием, что она будет пользоваться только рентой; потом подал в отставку, и вот я здесь.
Блуждая по берегу, я наткнулся на этот холм, где и обосновался — не знаю уж, надолго ли.
Что вы думаете обо мне и о том, что я сделал?
Я протянул ему руку и сказал:
— Вы сделали то, что должны были сделать. Мало кто принял бы так близко к сердцу эту страшную роковую случайность.
Он ответил:
— Знаю, но я-то чуть не рехнулся. Видимо, душа у меня оказалась восприимчивей, чем я подозревал. И теперь я боюсь Парижа, как верующие, должно быть, боятся ада. Меня оглушило — и все тут, оглушило, как будто я шел по улице и на голову мою упала черепица. Правда, в последнее время мне стало легче.
Я расстался с отшельником, глубоко взволнованный его рассказом.
Виделись мы еще дважды, после чего я уехал: я стараюсь не задерживаться на Юге позже конца мая.
На следующий год я вернулся, но на Змеиной горе уже не оказалось ее обитателя, и больше я о нем не слышал.
Вот вам история моего пустынножителя.

1 2 3