Ночи в засаде просиживал, сударь, ночи напролет — и ничего. Тем временем силки появились и со стороны Экоршевиля. Я с тела от досады спал, а взять браконьера не удается, и все тут. Он, подлец, вроде как заранее знал, куда я иду и что собираюсь делать.Но как-то раз чищу я штаны Мариуса, воскресные его штаны, и вижу; в кармане сорок су. Откуда они у мальчишки?Я, сударь, голову себе над этим неделю ломал и обнаружил, что он куда-то убегает из дому и все в те часы, когда я отдохнуть возвращаюсь. Тут я стал за ним приглядывать, хотя сперва ничего дурного не думал, ну ровно ничего. Однажды утром я на глазах у него прилег отдохнуть, а сам встал — и за ним. Выслеживать, сударь, — тут уж со мной никто не потягается.Так вот я Мариуса и подловил. Он, мой племянник, на вашей земле силки ставил. А я, сударь, у вас в сторожах хожу!У меня перед глазами красные круги пошли, и я чуть на месте его не прикончил — так лупил. Да, влетело ему по первое число! И еще я дал слово, что второй раз его отлуплю для острастки, когда вы приедете.Вот какие дела. Я даже похудел с горя. Сами понимаете, такое даром не проходит. Но парня я у себя оставил. Что поделаешь! У него ни отца, ни матери, всей родни один я. Не выгонять же на улицу, верно?Но только я предупредил: возьмется за старое — конец, второй раз пощады не выпросит. Вот. Правильно я поступил, сударь?Я протянул ему руку и подтвердил:— Правильно, Кавалье. Вы честный человек. Он встал.— Большое спасибо, сударь. А теперь пойду за ним. Пусть получит свое для острастки.Я знал: отговаривать старика бесполезно, и решил ему не перечить.Он сходил за мальчишкой и притащил его за ухо.Я сидел на соломенном стуле, сделав суровое, как у судьи, лицо.За год Мариус вытянулся еще больше и стал, как мне показалось, безобразней, противней и скрытней прежнего. А уж ручищи у него сделались вовсе чудовищными.Дядя подтолкнул его ко мне и по-военному четко скомандовал:— Проси прощения у хозяина.Парень молчал.Тогда отставной стражник сгреб его в охапку, приподнял и с таким остервенением принялся шлепать по заду, что я вскочил, порываясь прекратить порку.Озорник завыл:— Простите! Простите! Больше не… Кавалье опустил его на пол и, придавив обеими руками, поставил на колени.— Проси прощения! — рявкнул он. Мальчишка, потупившись, прошипел:— Простите!Тут дядя снова поднял его и выпроводил такой оплеухой, что Мариус еле удержался на ногах.Он убежал и весь вечер не попадался мне на глаза. Вид у Кавалье был совершенно убитый.— Скверный нрав! — вздохнул старик. И весь обед повторял:— Ах, как мне это горько, сударь! Вы даже не представляете — как!Мои попытки утешить его ни к чему не привели.Лег я пораньше чуть свет надо было выходить на охоту.Когда я задул свечу, собака моя уже похрапывала на полу, в ногах кровати.
Глубокой ночью меня разбудил неистовый лай Жбана. Я сразу понял, что в помещении полно дыму Я спрыгнул с постели, зажег свечу, метнулся к двери и распахнул ее. В комнату ворвался вихрь пламени Дом пылал.Я с размаху захлопнул толстую дубовую створку, натянул брюки, скрутил простыни жгутом и спустил за окно собаку; затем швырнул туда же свою одежду, ягдташ, ружье, выбрался сам и во всю глотку закричал:— Кавалье! Кавалье!Сторож не просыпался: сон у старого стражника был крепкий.Сквозь окна я увидел, что первый этаж уже превратился в раскаленное пекло; заметил я и другое — в кухню заранее натаскали соломы, чтобы занялось подружнее Значит, поджог!Я вновь завопил — Кавалье!Тут я испугался, что он задохнется в дыму, и меня осенило: я загнал в ружье два патрона и выстрелил в окно Все шесть стекол разлетелись вдребезги, усыпав пол мелкими осколками. На этот раз сторож услышал и в одном рубахе появился в оконном проеме, растерянный спросонья и ослепленный отблесками огня, от которых на дворе было светло как днем. Я гаркнул:— Дом горит! Прыгайте вниз! Скорей! Скорей! Внезапно изо всех щелей нижнего этажа вырвались языки пламени, лизнули стены и стали подкрадываться к старику, отрезая ему путь. Он прыгнул и по-кошачьи легко встал на ноги.Он сделал это вовремя! Соломенная кровля с треском просела посередине, над самой лестницей, которая сделалась теперь как бы печной трубой для полыхавшего внизу огня: гигантский алый сноп взметнулся в воздух, рассыпался, как фонтанная струя, и ливнем искр разлетелся вокруг.Еще через несколько секунд пожар охватил весь дом.Ошеломленный Кавалье спросил:— Как это могло случиться? Я ответил:— Подожгли кухню. Он пробормотал:— Но кто же? И тут я догадался:— Мариус!Старик все понял. Он пролепетал:— Иисус-Мария! Вот почему он не вернулся ночевать!Вдруг у меня мелькнула страшная мысль. Я вскрикнул:— Селеста! Селеста!Кавалье промолчал — в этот миг дом рухнул, и на месте его забушевал огромный костер, палящее, ослепительное, багровое море огня; от бедной старухи, без сомнения, осталась лишь кучка красных углей, обгорелых останков человеческой плоти.Мы не услышали даже крика.Тем временем огонь подобрался к пристройке, я вспомнил о своей лошади, и Кавалье бросился за ней.Едва он отпер конюшню, чье-то гибкое тело скользнуло у него между ногами, и сторож упал. Это пустился наутек Мариус.Отставной жандарм проворно вскочил. Он рванулся было вслед за негодяем, но, смекнув, что его не нагнать, и обезумев от неудержимого гнева, поддался одному из тех внезапных порывов, которые нельзя ни предвидеть, ни предотвратить: схватил мое ружье, валявшееся неподалеку, приложился, не проверив даже, заряжено ли оно, и, прежде чем я успел опомниться, нажал на спуск.Один из патронов, досланных мною в стволы, чтобы предупредить Кавалье о пожаре, оставался неиспользован;
1 2 3