Свет, внезапно все озаривший,
тот свет, что загорается в сознании в часы тяжкого горя, показал ей
жизнь, людей, их дела, весь мир со всем в нем сущим совершенно иными,
чем она видела их прежде.
И тогда она почувствовала, что она покинута и одинока в жизни, еще
более одинока, чем в тот вечер, когда у себя в спальне, после возвраще-
ния с Тазенатского озера, думала о своей жизни. Она поняла, что люди
идут в жизни рядом, бок о бок, но ничто не связывает истинной близостью
два человеческих существа. Измена того, кому она так верила, открыла ей,
что другие люди, все люди, будут для нее лишь равнодушными спутниками на
переходах жизненного пути, коротких или долгих, печальных или радостных,
в зависимости от грядущих дней, которые предугадать нельзя. Она поняла,
что даже в объятиях этого человека, когда ей казалось, что она сливается
с ним, вся проникает в него, что они душой и телом становятся единым су-
ществом, они были близки лишь настолько, чтобы коснуться той непроницае-
мой пелены, которой таинственная природа окутала человека, обрекая его
на одиночество. Она хорошо видела теперь, что никто не может преодолеть
невидимую преграду, разъединяющую людей, и они далеки друг от друга, как
звезды, рассеянные в небе.
Она угадала, как напрасно извечное, непрестанное стремление людей ра-
зорвать оболочку, в которой бьется душа, навеки одинокая узница, как
напрасны усилия рук, уст, глаз, нагого тела, трепещущего страстью, уси-
лия любви, исходящей в лобзаниях лишь для того, чтобы дать жизнь новому
существу, которое тоже будет одиноким, покинутым.
Ее охватило непреодолимое желание взглянуть на своего ребенка, и,
когда его принесли, она попросила распеленать его: ведь она до сих пор
видела только его личико.
Кормилица распеленала малютку, и хрупкое тельце новорожденного заше-
велилось на глазах у матери в тех непроизвольных, беспомощных движениях,
какими начинается человеческая жизнь. Мать робко дотронулась до него
дрожащей рукой, потом губы ее сами потянулись к нему, и она осторожно
стала целовать грудку, животик, красные ножки, икры, потом, устремив на
ребенка неподвижный взгляд, забылась в странных мыслях.
Двое людей встретились случайно, полюбили друг друга с восторженной
страстью, и от их телесного слияния родилось вот это существо. В этом
существе соединились и до конца его дней будут неразрывно соединены те,
кто дал ему жизнь, в нем есть что-то от них обоих, от него и от нее, и
еще что-то неведомое, отличное от них. Оба они повторятся в этом сущест-
ве, в строении его тела, в складе ума, в чертах лица, в глазах, в движе-
ниях, в наклонностях, вкусах, пристрастиях, даже в звуке голоса и в по-
ходке, - и все же в нем будет что-то иное, новое.
Они теперь разлучились, расстались безвозвратно. Никогда больше их
взгляды не сольются в порыве любви, которая делает бессмертным род чело-
веческий.
И, прижимая к груди своего ребенка, она прошептала:
- Прощай! Прощай!
"Прощай", - шептала она на ухо своей малютке, и это было прощание с
тем, кого она любила, мужественное и скорбное прощание гордой души, про-
щание женщины, которая будет страдать еще долго, быть может, всю жизнь,
но найдет в себе силы скрыть от всех свои слезы.
- Ага! Ага! - закричал Вильям Андермат, приотворив дверь. - Поймал
тебя! Отдавай-ка мне мою дочку!
Он подбежал к постели, схватил малютку на руки уже умелым, ловким
движением и поднял к своему лицу.
- Здравствуйте, мадемуазель Андермат! Здравствуйте, мадемуазель Ан-
дермат!
Христиана думала: "Вот это мой муж!" - и с удивлением смотрела на не-
го, как будто впервые его видела Вот с этим человеком ее навсегда соеди-
нил закон, сделал навсегда его собственностью. И он должен навсегда
быть, согласно правилам людей, требованиям морали, религии и общества,
частью ее существа, ее половиной Нет, больше того - ее господином, гос-
подином ее дней и ночей, ее души и тела И ей даже хотелось улыбнуться,
так все это сейчас казалось ей странным, потому что между ними не было и
никогда не могло возникнуть ни одной из тех связующих нитей, которые
рвутся так быстро, но кажутся людям вечными и несказанно сладостными,
почти божественными узами.
И не было у нее никаких укоров совести из-за того, что она обманывала
его, изменяла ему. Она удивилась - почему же это? Наверно, потому, что
слишком уж чужды они были друг другу, слишком разной породы. Все в ней
было непонятно ему, и ей все было непонятно в нем. А между тем он был
хорошим, преданным, заботливым мужем.
Но, должно быть, только люди одного и того же духовного склада могут
чувствовать друг к другу нерасторжимую привязанность, соединяющую их
священными узами добровольного долга.
Ребенка снова запеленали. Вильям сел у кровати.
- Послушай, милочка, - сказал он. - Я уж просто боюсь и заикнуться о
ком-нибудь, после того как ты оказала доктору Блеку столь любезный при-
ем. А все-таки сделай мне удовольствие, разреши доктору Бонфилю навес-
тить тебя!
Христиана засмеялась - в первый раз, но вялым, равнодушным смехом, не
веселившим душу.
- Доктор Бонфиль? - переспросила она. - Вот чудо! Вы помирились?
- Да, да, помирились. Скажу тебе по секрету важную новость: я купил
старый курорт. Теперь тут все мое! Что скажешь, а? Какой триумф! Бедняга
доктор Бонфиль пронюхал об этом раньше всех и пустился на хитрость: стал
ежедневно наведываться сюда, справлялся о твоем здоровье, оставлял у
швейцара свою визитную карточку со всякими сочувственными словами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87