Затем он вдруг вытянул голову и принялся реветь.
Лабуиз, запыхавшись, поднял ружье. На этот раз он подошел совсем близко, не желая пускаться еще раз в погоню.
Когда осел прекратил свою скорбную жалобу, походившую на призыв о помощи, на последний предсмертный крик, человек, придумав что-то, крикнул:
– Эй, Мальош, сестрица, подойди-ка сюда, я дам ему выпить лекарства.
И когда Мальош силой открыл зажатый рот животного, Шико всунул в глотку осла дуло ружья, как будто собираясь влить ему лекарство. Затем он сказал:
– Эй, сестрица, смотри, я вливаю ему слабительное.
И он спустил курок. Осел попятился шага на три, упал на круп, сделал попытку подняться и наконец, закрыв глаза, повалился на бок. Все его старое, ободранное тело трепетало, а ноги дергались, как будто он хотел бежать.
Поток крови хлынул у него между зубов. Вскоре он перестал шевелиться. Он издох.
Оба человека не смеялись больше, все кончилось слишком быстро, и они чувствовали себя обокраденными.
Мальошон спросил:
– Ну а что же нам теперь с ним делать?
Лабуиз ответил:
– Не бойся, сестрица, стащим-ка его в лодку; мы еще посмеемся сегодня ночью.
И они отправились к лодке. Труп животного был положен на дно, покрыт свежей травой, и, растянувшись на нем, бродяги снова заснули.
Около полудня Лабуиз вытащил из потайного ящика источенной червями грязной лодки литр вина, хлеб, масло, лук, и они принялись за еду.
Покончив с обедом, они опять улеглись на мертвом осле и заснули. В сумерки Лабуиз пробудился и, расталкивая приятеля, который храпел, как орган, скомандовал:
– Ну, сестрица, поехали.
Грести стал Мальошон. Они не спеша подымались вверх по Сене, так как в их распоряжении было довольно времени. Они плыли вдоль берегов, покрытых цветущими водяными лилиями, напоенных ароматом боярышника, белые кисти которого свешивались к воде; тяжелая лодка илистого цвета скользила по большим плоским листьям кувшинок, сгибала их бледные круглые цветы, вырезанные в форме бубенцов, которые снова затем выпрямлялись.
Возле Эперонской стены, отделяющей Сен-Жерменский лес от парка Мэзон-Лафит, Лабуиз велел своему компаньону остановиться и изложил ему свой план, который вызвал у Мальошона продолжительный и беззвучный смех.
Они выбросили в воду траву, покрывавшую труп, взяли животное за ноги, вытащили из лодки и спрятали в чаще.
Снова сев в лодку, они достигли Мэзон-Лафита.
Стояла уже непроглядная тьма, когда они вошли к дяде Жюлю, трактирщику и виноторговцу. Едва увидев их, он подошел к ним, пожал руки, присел к их столу, и они начали болтать о том о сем.
Часов в одиннадцать, когда ушел последний посетитель, дядя Жюль сказал Лабуизу, подмигивая:
– Ну, есть что-нибудь?
Лабуиз качнул головой и произнес:
– Может, есть, а может, и нет, все возможно.
Трактирщик приставал:
– Серые, верно, только одни серые?
Тогда Шико, засунув руки за пазуху шерстяной блузы, показал оттуда уши одного из кроликов и заявил:
– Это стоит три франка за пару.
Началось долгое препирательство из-за цены. Сошлись на двух франках шестидесяти пяти сантимах. Оба кролика были проданы.
Когда мародеры встали, дядя Жюль, наблюдавший за ними, сказал:
– У вас еще что-то есть, да вы говорить не хотите.
Лабуиз ответил:
– Может, и есть, только не для тебя; очень уж ты выжига большой.
Загоревшийся трактирщик настаивал:
– Ага, что-то крупное, ну, скажи что, можно и столковаться.
Лабуиз, как будто в нерешительности, сделал вид, что он советуется взглядом с Мальошоном; затем медленно ответил:
– Вот какое дело. Мы сидели в засаде возле Эперона, и вдруг что-то пробежало мимо нас в ближайших кустах, слева, где стена кончается. Мальошон выстрелил, и оно упало. Мы удрали, потому что там сторожа. Не могу тебе сказать, что это такое, потому что не знаю. Крупное-то оно крупное. Но что? Если бы я сказал тебе, я бы обманул тебя, а ты знаешь, сестрица, между нами все начистоту.
Торговец, волнуясь, спросил:
– Не косуля ли это?
Лабуиз ответил:
– Может быть, она, может, что другое. Косуля?… Да… Но не покрупнее ли это немного? Будто вроде как лань. О, я не говорю, что это лань, ведь я не знаю, но очень может быть!
Трактирщик настаивал:
– А может быть, олень?
Лабуиз вытянул руку.
– Это нет! Что до оленя, так это не олень, не буду тебя обманывать, не олень. Его бы я признал по рогам. Нет, что до оленя, так это не олень.
– Почему вы не взяли его? – спросил трактирщик.
– Почему, сестрица? А потому, что мы теперь продаем на месте. Я охотник. Понимаешь, пошатнешься, кое-что отыщешь, чем-нибудь поживишься. А для меня никакого риска. Вот!
Кабатчик недоверчиво произнес:
– А если его там уже больше нет?
Но Лабуиз снова поднял руку:
– Что оно там, это наверняка; ручаюсь тебе за это, клянусь, что там. В первых кустах налево. Но вот что это такое, не знаю. Знаю, что это не олень, это нет, тут я уверен. Ну а насчет всего прочего, это уж твое дело пойти и посмотреть. Двадцать франков на месте, подходит тебе это?
Трактирщик все еще колебался.
– Ты не мог бы принести сюда?
Мальошон вмешался в разговор:
– Тогда без риска. Если это косуля – пятьдесят франков; если лань – семьдесят; вот наши цены.
Харчевник решился:
– Идет за двадцать франков. Решено.
И они ударили по рукам.
Затем он вынул из конторки четыре больших монеты по сто су, и друзья опустили их в карманы.
Опорожнив свой стакан, Лабуиз встал и вышел; исчезая в темноте, он обернулся и подтвердил:
– Это не олень, будь уверен.
1 2 3 4