– А теперь иди домой, – сказал я. – Скажи отцу, чтобы пришел ко мне.
Когда он ушел, я долго сидел неподвижно, думая не о трагедии Анны, а о собственном близящемся конце, который, в сущности, некому будет оплакать.
Бруно явился часа через два. Я представить не мог, что увижу на его лице столь явно выраженные смятение и усталость. Оно было темно и искажено; казалось, он не находит себя от волнения. Мы молча поднялись наверх, и он сел за стол, нервно постукивая по полу ногой. На столе уже лежала моя чековая книжка.
– Итак, Бруно, тебе наконец придется принять от меня кое-какую сумму. Это тот подарок, от которого ты не можешь отказаться.
Бруно пожал плечами и ничего не ответил. Я принялся выписывать чек.
– Я хочу, чтобы ты бросил работу и был с ней. Хочу, чтобы Анна отправилась в лучшую клинику, даже если придется ехать в Америку или Швейцарию. Договорились?
Я протянул ему чек.
– Это слишком много, – сказал Бруно. – Нам не нужно такой чертовски огромной суммы.
– Истрать сколько потребуется, а остальное вернешь, когда она поправится.
– Хорошо. – Несколько мгновений Бруно молчал, делая над собой усилие, чтобы сказать то, что ему явно трудно было сказать. – В таком случае спасибо.
Первым делом Анна побывала у специалиста здесь, в Неаполе. Когда я навестил ее, она, не в пример Бруно, бросилась слезливо благодарить меня, отчего мне стало довольно неприятно. Больше ради ее мужа и сына я надеялся, что она выздоровеет.
Они оба продолжали навещать меня, когда Анна легла в клинику, но в море мы уже не выходили. Они принесли в мой дом на холме тяжелую, заразительную печаль. У всех нас было ощущение, что она умирает. В каком-то смысле я завидовал ей. Ей повезло быть окруженной скорбью близких. Что до меня, то я начал примиряться с мыслью, что моя собственная семья уже привыкла жить без меня.
Болезнь Анны больше, чем что-либо, подчеркивала тот факт, что я, в отличие от всех остальных, одинок. У одинокого человека есть свои особые права. Даже если он причиняет страдания, осуществляя их, он должен что-то иметь в качестве возмещения, позволять себе маленькие роскошества.
Превыше нашей частной печали была скорбь самого города. Неаполь был пуст. Все покинули его. Мои любимцы изнемогали от зноя. Заросли в саду становились все гуще и все выше, фонтаны разрушались, стрекозы, трепеща крылышками, плясали в воздухе. Днем стояла нестерпимая жара, и я старался выходить из дому только по ночам. Днем в разрушающемся палаццо на вершине холма все было погружено в сон и насылало дрему, как чары – на город внизу. Каждый вечер я выходил на балкон и подолгу вглядывался в закатное небо, надеясь увидеть Перси, но каждый раз напрасно.
Солнце садилось, кипя на пустынных площадях. Проезжая по безлюдным улицам со своими собакой и шимпанзе, я замечал, что эта пустота задевает во мне чувствительную струну, влияет на меня сильней, чем, думаю, влияла бы на кого-то другого. Я, пожалуй, понял, что должен был ощущать Байрон. Иногда я просто часами кружил по улицам, и мне казалось, что глубочайший покой моей души усыпляюще действует на город. Его состояние было точным соответствием моего, и он попадал под воздействие моих усыпляющих чар, а я просто часами кружил по нему, думая о тех, кого оставил в прошлой жизни, и наслаждаясь роскошью изгнания.
14
К концу лета стало заметно, что природа, как и весь город, склонилась перед календарем: первый день сентября не только подвел черту под отпусками, но и принес ощутимые перемены в погоде. Жара пошла на убыль, синее небо как будто обмелело, вместе с темнотой с моря прилетал прохладный ветер. Толпы возвращавшихся отпускников вываливались из тускло мерцающих паромов, менее шумные, чем когда уезжали. Август был унылым временем для тех из нас, кто оставался в городе, но каким-то образом это массовое возвращение людей к работе оказалось даже хуже. С высоты своего балкона, на котором вдруг снова стало возможно находиться даже в разгар дня, я наблюдал за прибывающими в гавань паромами и чувствовал, что мир продолжает жить своей жизнью без меня.
Чары, которые околдовали Неаполь в августе, сохраняли свою силу только здесь. Пальмы в саду выглядели более вялыми и клонили вершины к позеленевшим фонтанам. Павлины с жалобными криками расхаживали среди зарослей, которые цвели последними и самыми опьянительными цветами. По ночам с залива несло холодом, так что приходилось натягивать свитер, когда я выходил на балкон выкурить последнюю сигарету. Сезоны сменяются так быстро.
С наступлением прохлады мои любимцы ожили. Каслриг прыгал и носился по дому с прежней энергией. К Трелони тоже вернулась активность, и он тяжелой рысцой бегал по саду. Оба были очень привязаны ко мне и следовали за мной, куда бы я ни шел, Каслриг – держась за мою руку, Трелони – труся сбоку и оставляя на мраморе полов предательский след слюны.
Теперь, когда они возродились к жизни, я обнаружил, что жалею их. Им было неведомо, что за этими стенами живет своей жизнью огромный мир. Они не разумели, что августовская пустота Неаполя изгнана из города и поселилась в моем доме, моем саду, моей душе. Для них холодный ветер с моря не нес с собой угрозы зимы.
Недели две спустя после окончания отпускного времени пришли хорошие новости из клиники: похоже, болезнь была обнаружена вовремя. Лечение помогало Анне, и почти наверняка она должна была поправиться. Паоло считал, что я лично спас ей жизнь, и привязался ко мне, почти как мои домашние любимцы. К этому времени он уже не работал в баре, а ходил в школу, и мы виделись не так часто, как прежде. Хотя, могу сказать, болезнь матери сделала его старше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85