«тяжелая, тяжелая депрессия…» и «проявляющая себя в агрессии, что нередко бывает у пациентов пожилого возраста…».
– Послушайте, я же не глухой! – кричу я из постели. – Только старый.
Доктор Рашид бросает на меня недоуменный взгляд и берет сиделку под локоток. Они удаляются по вестибюлю, и я перестаю их слышать.
Вечером в моем бумажном стаканчике появляется новая таблетка. Я замечаю ее, только высыпав все содержимое стаканчика на ладонь.
– А это еще что такое? – интересуюсь я, разглядывая ее со всех сторон, а потом переворачиваю и смотрю, что у нее на обороте.
– Где? – спрашивает сиделка.
– Вот, – я тычу в непонятно откуда взявшуюся таблетку. – Вот эта, справа. Такой раньше не было.
– Это «Элавил».
– А от чего она?
– Чтобы вы лучше себя чувствовали.
– От чего она? – повторяю я.
Она не говорит. Я смотрю на нее в упор.
– От депрессии, – наконец отвечает она.
– Я не буду ее принимать.
– Мистер Янковский…
– У меня нет депрессии.
– Эту таблетку прописала доктор Рашид. Она…
– Вы хотите меня одурманить. Чтобы я превратился в смирную желеядную овечку. Но уверяю вас, я не буду ее принимать.
– Мистер Янковский, у меня еще двенадцать пациентов. Прошу вас, примите наконец свои таблетки.
– А я думал, мы не пациенты.
Все до единой черты ее лица заметно напрягаются.
– Я приму все, кроме этой, – говорю я, сталкивая таблетку с ладони. Она летит и приземляется на пол. Остальные я закидываю в рот.
– А где вода? – я невольно коверкаю слова, пытаясь удержать таблетки на языке.
Она подает мне пластиковый стаканчик, поднимает таблетку с пола и уходит в уборную. Я слышу звук спускаемой воды. И вот она снова здесь.
– Мистер Янковский, сейчас я принесу вам еще таблетку «Элавила», а если вы не станете ее глотать, позову доктора Рашид, и она пропишет вам укол. Так или иначе, но «Элавил» вы примете. Вам решать, каким именно способом.
Когда она снова приносит таблетку, я ее честно глотаю. Через четверть часа мне делают укол – не «Элавил», что-то еще, но все равно это нечестно, ведь я же принял их чертову таблетку.
Минута-другая – и вот я уже смирная желеядная овечка. Может, и не желеядная, но, во всяком случае, овечка. Впрочем, я еще помню, из-за чего меня постигла эта участь, и понимаю, что принеси кто-нибудь сейчас их желе в оспинках и прикажи его съесть, я бы съел.
Что они со мной сделали?
Я цепляюсь за свой гнев всеми фибрами души, чудом удерживающейся в этом разрушенном теле. Но гнев отступает, словно откатывающаяся от берега волна. Я отмечаю сей прискорбный факт и понимаю, что мой разум погружается в сон. Сон уже давно здесь, он ждет своего часа и постепенно вступает в права. Я перестаю сердиться, сейчас это не более чем условность – лишь думаю, как бы не забыть разозлиться завтра с утра пораньше. А потом позволяю дремоте себя одолеть – все равно ее не перебороть.
ГЛАВА 6
Поезд со стоном тормозит. Еще несколько мгновений – и огромный железный зверь, испустив последний протяжный крик, вздрагивает и останавливается.
Кинко отбрасывает одеяло и вскакивает. Росту в нем не больше четырех футов, а то и меньше. Он потягивается, зевает, причмокивает и принимается чесать голову, подмышки и промежность. Собака прыгает у его ног, бешено виляя обрубком хвоста.
– Иди сюда, Дамка, девочка моя! – говорит он и берет ее на руки. – Хочешь погулять? Дамка хочет погулять?
Он целует собаку в коричнево-белый лоб и пересекает комнату.
Я смотрю на него из угла, со своей скомканной попоны.
– Кинко?
Если бы он не хлопнул дверью с такой сокрушительной силой, я бы подумал, что он меня не слышал.
Мы стоим на запасных путях прямо за Передовым отрядом, который, судя по всему, здесь уже не первый час. Палаточный город уже воздвигнут, к радости слоняющихся вокруг зевак. На крыше Передового отряда сидит целая куча ребятишек, наблюдающих за происходящим горящими глазами. Их родители толпятся внизу, держа за руки малышей и показывая им понаехавшие в город чудеса.
Из спальных вагонов основного состава вылезают рабочие, зажигают сигареты и тянутся через площадь к кухне. Оранжево-синий флаг полощется на ветру, а из котла поднимается пар – стало быть, завтрак уже ждет.
Из куда более удобных спальных вагонов в хвосте поезда выбираются артисты. Налицо иерархия: чем ближе к хвосту, тем лучше вагоны. Из вагона прямо перед тормозным выходит сам Дядюшка Эл. А мы с Кинко, невольно замечаю я, ближе всех к тепловозу.
– Якоб!
Я оборачиваюсь. Ко мне спешит Август. На нем накрахмаленная рубашка, подбородок чисто выбрит, а прилизанные волосы явно несут на себе следы расчески.
– И как у нас сегодня дела, мальчик мой?
– В порядке, – отвечаю я. – Только подустал.
– А наш маленький тролль тебя не донимал?
– Нет, нисколько.
– Вот и славно, – он потирает руки. – Ну что, пойдем взглянем на лошадку? Вряд ли там что-то серьезное. Марлена так с ними нянчится! А вот и она. Поди-ка сюда, дорогая! – кричит он. – Хочу познакомить тебя с Якобом. Он твой поклонник.
Я чувствую, как краснею.
Она останавливается рядом с Августом и улыбается мне, едва только тот отворачивается к вагонам для перевозки лошадей.
– Приятно познакомиться, – говорит Марлена, протягивая мне руку. Даже вблизи она удивительно похожа на Кэтрин: тонкие черты лица, эта фарфоровая бледность, россыпь веснушек на переносице, блестящие голубые глаза, а волосы лишь самую малость темнее, чем у блондинок.
– И мне тоже, – отвечаю я, с ужасом осознавая, что два дня не брился, что одежда моя перепачкана в навозе, и что пахнет от меня, увы, не только навозом.
Она едва заметно вскидывает голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100