Из вагона с верблюдами сегодня утром доносится еще больше шума.
– Эти клячи терпеть не могут ездить с мясом, – сердится Отис. – Нет бы перестали бузить. А то нам еще ого-го сколько тащиться.
Я приоткрываю дверь, и оттуда вырывается целый рой мух. Едва я успеваю заметить копошащихся личинок, как в ноздри мне ударяет вонь. Еще несколько неуверенных шагов – и меня начинает выворачивать. Ко мне тут же присоединяется Отис, согнувшись пополам и прижав к животу ладони.
Когда его перестает рвать, он делает несколько глубоких вдохов и вытаскивает из кармана грязный носовой платок. Прикрыв нос и рот, ныряет в вагон, хватает бадью, бежит к деревьям и вываливает. Отбежав подальше, он останавливается, уперевшись ладонями в колени и хватая ртом воздух.
Я пытаюсь помочь, но стоит мне приблизиться к вагону, как меня снова одолевает тошнота.
– Прости, – мучимый рвотными позывами, еле выговариваю я, когда Отис возвращается. – Я не могу. Просто не могу.
Он бросает на меня недовольный взгляд.
– Желудок не выдерживает, – зачем-то пытаюсь объяснить я. – Вчера вечером слишком много выпил.
– Оно и заметно, – отвечает Отис. – Сиди уже, мартышкино отродье. Сам разберусь.
Отис перетаскивает остатки мяса к дереву и сваливает в кучу, к которой тут же с жужжанием слетаются мухи.
Мы широко распахиваем двери верблюжьего вагона, однако очевидно, что одним проветриванием не обойтись.
Верблюдов и лрм приходится увести подальше и привязать к поезду. Потом мы обливаем пол водой из ведер и швабрами вычищаем из вагона получившуюся жижу. Мы не жалеем сил, но вонь не проходит.
Закончив свои дела в зверинце, я возвращаюсь в вагон, где меня ждет Серебряный.
Жеребец лежит на боку, а Марлена, все еще в розовом платье, которое было на ней вчера вечером, стоит рядом с ним на коленях. Пройдя мимо ряда открытых стойл, я останавливаюсь рядом с ней.
Шаза у Серебряного полуприкрыты. Он вздрагивает и фыркает в ответ на какие-то неприметные стороннему наблюдателю воздействия.
– Ему стало хуже, – говорит, не глядя на меня, Марлена.
Я медлю и отвечаю:
– Да.
– А у него есть шанс выкарабкаться? Ну, хоть какой-нибудь?
Я колеблюсь, с языка готова сорваться ложь, но у меня не получается выговорить нужные слова.
– Можешь сказать мне все, как есть, – говорит она, – я должна знать.
– Нет. Боюсь, шансов у него никаких.
Она кладет руку ему на загривок.
– Тогда обещай, что это будет быстро. Не хочу, чтобы он мучился.
Поняв, чего она хочет, я закрываю глаза.
– Обещаю.
Она встает и смотрит на него сверху вниз. Ее стоицизм изумляет меня и помогает сохранить присутствие духа, но тут из ее горла доносится странный шум. На смену ему приходит стон, и вдруг она начинает рыдать в голос. Она даже не пытается утереть катящиеся по щекам слезы, а просто стоит, обхватив руками плечи, и задыхается от плача. Кажется, она вот-вот осядет на пол.
Я смотрю на нее в оцепенении. Сестер у меня нет, а если мне когда и случалось утешать женщину, то по куда как менее значимым поводам. Помешкав, я кладу руку ей на плечо.
Она поворачивается и падает прямо на меня, уткнувшись мокрым носом в мою фрачную рубашку – то есть на самом деле в рубашку Августа. Я глажу ее по спине, уговариваю не плакать, постепенно ее слезы переходят в судорожную икоту, и наконец она от меня отстраняется.
Глаза и нос у нее покраснели и опухли, лицо лоснится от слез. Она всхлипывает и вытирает ресницы ладонями, но без толку. Тогда она расправляет плечи и уходит не оглядываясь, и стук ее высоких каблучков разносится по всему вагону.
– Август! – я стою рядом с его постелью и трясу его за плечо. Он вяло переворачивается на другой бок, бесчувственный, словно труп.
Я склоняюсь над ним и кричу прямо в ухо:
– Август!
Он раздраженно ворчит.
– Август! Проснитесь же!
Наконец он начинает шевелиться и прикрывает глаза ладонью.
– Боже милостивый! – бормочет он. – Боже милостивый, у меня же голова сейчас лопнет. Закрой занавески, а?
– У вас есть ружье?
Отведя ладонь от лица, он садится на постели.
– Что?
– Мне нужно пристрелить Серебряного.
– И думать забудь.
– У меня нет выбора.
– Ты же слышал, что сказал Дядюшка Эл. Если с лошадкой хоть что-нибудь случится, тебя выкинут.
– То есть?
– Сбросят с поезда. Прямо на ходу. Если тебе повезет, и неподалеку будут семафорные огни, может, ты даже доберешься до города. Если нет, ну, тогда остается надеяться, что дверь откроют хотя бы не на мосту.
И тут до меня доходит, что имел в виду Верблюд, говоря о свидании с Чернышом. И о чем они все твердили, когда меня в первый раз отвели к Дядюшке Элу.
– В таком случае я рискну и останусь здесь, пусть поезд отправляется без меня. Но лошадь в любом случае придется пристрелить.
Август смотрит на меня в упор из запавших глазниц.
– Дерьмово, – наконец произносит он, спускает ногу с кровати, усевшись на самый край, и трет небритые щеки. – Марлена знает? – наклонившись, он почесывает ноги в черных носках.
– Да.
– Черт! – говорит он, вставая и хватаясь за голову. – Эл будет рвать и метать. Ладно, через пять минут у вагона с лошадьми. Ружье принесу.
Я разворачиваюсь, чтобы уйти.
– Послушай, Якоб!
– Да?
– Сними сперва мой фрак, ладно?
Вернувшись к нашему вагону, я обнаруживаю, что внутренняя дверь открыта. Не без трепета душевного заглядываю внутрь, но Кинко нет. Я захожу и переодеваюсь, а через несколько минут появляется Август с ружьем.
– Вот, – говорит он, взбираясь в вагон, и протягивает мне ружье и две пули.
Одну я кладу в карман, а вторую возвращаю:
– Мне понадобится только одна.
– А если промажешь?
– Не городите вздора, Август, я же буду рядом с ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100