– Как себя чувствуешь в столь чудесный день? – интересуется Август, подцепляя вилкой омлет.
– Неплохо. А вы?
– Прекрасно, – отвечает он.
– А вы, Марлена? – спрашиваю я.
– Намного лучше, спасибо.
– Видел вчера ваш номер, – продолжаю я.
– Правда?
– О, да, – я расправляю салфетку и стелю ее на колени. – Он… даже не знаю, что сказать. Он был великолепен. В жизни не видел ничего подобного!
– Да ну? – Август поднимает бровь. – Никогда-никогда?
– Именно. Никогда.
– Вот те на.
Он смотрит на меня, не мигая.
– А я думал, это благодаря номеру Марлены ты решил у нас работать. Что, Якоб, разве я не прав?
Сердце у меня вот-вот выскочит из груди. Я беру вилку в левую руку, нож в правую – по-европейски, как мама.
– Я соврал.
Я втыкаю вилку в сосиску и начинаю пилить ее в ожидании ответа.
– Прости, что?
– Я соврал. Соврал! – я швыряю нож и вилку с кусочком сосиски на стол. – Что, съели? Понятное дело, я и слыхом не слыхивал о «Братьях Бензини», прежде чем запрыгнул в ваш поезд. Да кто вообще знает о «Братьях Бензини»? За всю свою жизнь я был только в одном цирке – у Ринглингов, и это было потрясающе. Слышите? Потрясающе!
Воцаряется зловещая тишина. Я в ужасе оглядываюсь. На меня таращится весь шатер. У Уолтера аж челюсть отвисла. Дамка прижала уши к голове. Где-то вдалеке ревет верблюд.
Я поворачиваюсь обратно, к Августу. Он тоже вытаращил на меня глаза. Кроме того, у него подергивается ус. Я запихиваю салфетку под край тарелки, размышляя, не набросится ли он на меня прямо через стол.
Глаза у него все расширяются. Я сжимаю под столом кулаки. И вот, наконец, он не выдерживает. Хохочет, схватившись за живот, краснея и задыхаясь. Изнемогает, просто-таки стонет от смеха, пока на глазах не выступают слезы, а губы не начинают дрожать от напряжения.
– Ох, Якоб, – говорит он, размазывая слезы по щекам. – Ох, Якоб. Похоже, я тебя недооценил. – Август отфыркивается и пыхтит, утирая лицо салфеткой. – Ох ты, боже мой, – вздыхает он. – Ох ты, господи. – Наконец он откашливается и берет вилку с ножом. Но, подцепив на вилку кусочек омлета, вновь опускает ее на тарелку, не в силах справиться с очередным приступом смеха.
Все остальные тоже возвращаются к трапезе, но нехотя, вроде той толпы, что собралась, когда я в самый свой первый день в цирке изгонял с площади разбушевавшегося зрителя.
Невольно я замечаю, что бросаемые на меня взгляды исполнены нехороших предчувствий.
С кончиной Люсинды в нашей коллекции уродов наметился существеннейший пробел. И теперь этот пробел надо восполнять: у всех больших цирков есть толстухи, а значит, не обойтись и нам.
Дядюшка Эл с Августом вдоль и поперек прочесывают «Биллборд» и во время каждой нашей остановки куда-то звонят и телеграфируют, пытаясь найти для нас новую толстуху, но, похоже, одни довольны своим нынешним местом работы, а других смущает репутация Дядюшки Эла. Две недели и десять перегонов спустя отчаявшийся Дядюшка Эл пытается подъехать к даме пышного телосложения из публики. Однако она оказывается старшим офицером полиции, и вместо толстухи Дядюшке Элу приходится довольствоваться фингалом под глазом и приказом немедленно покинуть город.
На сборы нам дают два часа. Артисты тут же перебираются в свои вагоны. Поднятые по тревоге разнорабочие крутятся как белки в колесе. Запыхавшийся и совершенно пунцовый Дядюшка Эл размахивает тростью и лупит тех, кто, на его взгляд, выполняет команды недостаточно быстро. Шатры обрушиваются с такой скоростью, что рабочие не успевают из-под них выбраться, и их товарищам, снимающим соседние шатры, приходится спешить на помощь, пока они не задохнулись или – что, по мнению Дядюшки Эла, куда как хуже – не проковыряли перочинными ножами дырочки, через которые можно дышать.
Загрузив лошадей, я остаюсь в вагоне. Что-то мне не нравятся горожане, столпившиеся вокруг площади. Некоторые вооружены, и под ложечкой у меня неприятно сосет.
Уолтера я давно не видел, и теперь беспокойно хожу туда-сюда мимо открытой двери, осматривая площадь. Чернокожие давно спрятались в вагонах Передового отряда, и я побаиваюсь, что толпа запросто может выместить свой гнев на рыжем карлике.
Проходит час и пятьдесят пять минут с тех пор, как был отдан приказ об отправке, и наконец в дверном проеме возникает его лицо.
– Где тебя, черт возьми, носило? – ору я.
– Это он? – хрипит из-за сундуков Верблюд.
– Да, это он. А ну, забирайся! – маню я его внутрь. – Лучше держаться подальше от этой толпы.
Но Уолтер, весь красный и запыхавшийся, даже не думает забираться в вагон.
– Где Дамка? Дамка не прибегала? А?
– Нет. А что?
Он исчезает.
– Уолтер! – я спрыгиваю и тащу его к двери. – Куда ты, черт тебя дери? Сигнал к отправке уже дали.
Он бежит вдоль поезда, заглядывая под колеса.
– Эй, Дамка! Ко мне, девочка!
Перед каждым вагоном для лошадей он выпрямляется, пронзительно кричит, прижавшись к дощатым стенкам, и дожидается ответа.
– Дамка! Ко мне, девочка!
И всякий раз в голосе его все явственнее слышится отчаяние.
Паровоз свистит, и вслед за его протяжным свистком раздается шипение и бормотание двигателя.
Голос Уолтера сипнет от крика.
– Дамка! Господи, ну где ты? Дамка! Ко мне!
Впереди на платформы запрыгивают последние отставшие от поезда рабочие.
– Уолтер, давай сюда! – ору я. – Не валяй дурака! Пора!
Но он не обращает на меня никакого внимания. Перепрыгивает с платформы на платформу, заглядывая вниз, под колеса.
– Дамка, ко мне! – кричит он и вдруг останавливается. Вид у него потерянный. – Дамка… – произносит он, не адресуясь уже ни к кому.
– Вот черт! – сержусь я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100