Когда мужчина изо всех сил старается не расплакаться, он издает в точности такие звуки, как доносятся попеременно из углов, где устроились на ночь Уолтер и Верблюд. Так что мне всю ночь напролет приходится прятать голову под подушкой, чтобы их не слышать.
Меня будит голос Марлены:
– Тук-тук. Можно?
Я распахиваю глаза. Поезд остановился, а я непонятно как умудрился проспать все на свете. Но я потрясен еще и потому, что мне снова снилась Марлена – и сперва я подумал, что все еще сплю.
– Эй! Есть кто-нибудь?
Я приподнимаюсь на локтях и смотрю на Верблюда. Он беспомощно лежит на раскладушке с расширенными от страха глазами. Дверь комнатушки мы всю ночь не закрывали.
– Минуточку! – я выскакиваю ей навстречу, плотно прикрыв за собой дверь.
Марлена между тем уже забирается в вагон.
– Эй, привет! – говорит она Уолтеру, который все еще жмется в углу. – Вот ты-то мне и нужен. Твоя собачка?
Уолтер тут же поднимает голову.
– Дамка!
Марлена наклоняется, чтобы ее выпустить, но Дамка вырывается и с грохотом обрушивается на пол. Поднявшись на лапы и добравшись до угла, она набрасывается на Уолтера, лижет его прямо в лицо и так виляет хвостом, что вновь падает на пол.
– Ох, Дамка! Где же ты была, гадкая, гадкая девочка? Ох, и заставила меня поволноваться, гадкая, гадкая девочка! – Уолтер подставляет ей лицо и голову, а она крутит хвостом и повизгивает от удовольствия.
– Где она была? – поворачиваюсь я к Марлене.
– Бежала вчера вдоль поезда, когда мы отправлялись, – отвечает она, не отводя взгляда от Уолтера и Дамки. – Я ее заметила в окошко и сказала Агги. Он лег на живот на платформу и ее подобрал.
– Август? – спрашиваю я. – Неужели?
– Да. И сказал, что в знак благодарному она его укусила.
Уолтер обхватывает собачку обеими руками и зарывается лицом в шерсть.
Марлена еще некоторое время на них глядит и направляется к двери.
– Ну, ладно. Я, пожалуй, пойду.
– Марлена, – тянусь я к ее руке.
Она останавливается.
– Спасибо! – говорю я, опуская руку. – Вы даже не представляете, что она для него значит. То есть для нас.
Она бросает на меня едва заметный взгляд с полунамеком на улыбку и тут же переводит его на спины своих лошадок.
– Да-да. Думаю, что представляю.
Когда она выбирается из вагона, на глаза у меня наворачиваются слезы.
– Ну, кто ж его знает… – говорит Верблюд. – А вдруг он, в конце концов, человек?
– Кто? Август? – переспрашивает Уолтер. Наклонившись, он хватает сундук за ручку и волочет по полу. Мы приводим комнату в дневной вид, но Уолтер справляется с задачей в два раза медленнее, чем обычно, потому что держит под мышкой Дамку. – Не верю.
– Да можешь уже выпустить, – говорю я. – Дверь-то закрыта.
– Он спас твою собачку, – продолжает Верблюд.
– Знал бы, что моя – не спас бы. Дамка поняла. Потому-то его и укусила. Да, ты поняла, правда ведь, малышка? – Он подносит ее к лицу и принимается сюсюкать. – Да, Дамка умная девочка.
– А почему ты считаешь, что он не знал? Марлена ведь знала.
– Даже не сомневаюсь. Да в этом жиде вообще ничего человеческого нет!
– Эй ты, выбирай выражения! – ору я.
Уолтер замолкает и пялится на меня.
– Что? Но ты ведь не еврей, а? Послушай, прости. Я не хотел. Так, просто думал подколоть.
– Да, подколоть! – продолжаю орать я. – Вечно кто-то пытается подколоть, а мне это чертовски надоело! Если ты артист, то подкалываешь рабочих. Если рабочий – поляков. Если поляк – евреев. А если карлик… вот скажи мне, Уолтер, ты ненавидишь только евреев и рабочих или поляков тоже?
Уолтер краснеет и опускает глаза.
– Кто сказал, что я их ненавижу? Разве я хоть кого-то ненавижу? – Помедлив, он добавляет: – Уж если кого и ненавижу, то Августа. Потому что он помешанный, да еще и сукин сын.
– Не могу не согласиться, – хрипит Верблюд.
Я перевожу взгляд с одного на другого и вздыхаю:
– Да. Пожалуй, не можете.
В Гамильтоне температура зашкаливает за тридцать, беспощадно жарит солнце, а у нас пропадает лимонад.
Продавец прохладительных напитков, оставивший свой огромный смесительный бак без присмотра всего на пару минут, врывается к Дядюшке Элу в убеждении, что это разнорабочие.
Дядюшка Эл тотчас же призывает их к себе. Они выбираются из-за конюшни и зверинца, сонные, с соломой в волосах. Я наблюдаю за ними издали, но даже мне очевидно, что они ни в чем не виноваты.
Однако Дядюшка Эл так не считает. Он мечется туда-сюда и орет, словно Чингисхан во время смотра войск. Визжит им прямо в лицо, подсчитывает убытки – сколько мы потеряли на приготовлении украденного лимонада, сколько потеряем на продажах – и, наконец, грозит, что, если подобное еще раз повторится, будет вычитать из получки, причем у всех без разбору. Влепив нескольким рабочим по подзатыльнику, он прогоняет всех прочь. Потирая затылки и подозрительно поглядывая друг на друга, они вновь уползают туда, где отдыхали.
За десять минут до открытия ворот продавцы лимонада замешивают новую порцию, используя воду из лошадиных корыт. Попавший туда овес, сено и прочий мусор они отфильтровывают через позаимствованную у клоуна пару панталон, а когда добавляют «поплавки» – восковые ломтики лимона, призванные намекнуть, что это месиво – вода от той воды, в которой когда-то падали фрукты, – к воротам уже устремляются толпы лохов. Не знаю, насколько чистые были панталоны, но замечаю, что сами цирковые лимонадом брезгуют.
В Дейтоне лимонад пропадает снова. И вновь прямо перед прибытием лохов замешивается новая порция на воде из лошадиных корыт.
На сей раз Дядюшка Эл, призвав всех обычных подозреваемых, уже не грозится урезать им получку, ведь и так никто из них за последние пару месяцев не получил ни цента – нет, он заставляет их снять с шей замшевые мешочки со сбережениями и отсчитать по два четвертака, чем вызывает всеобщий ропот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100