Несмотря на то что голодовка, должно быть, являлась элементом этой кары и я часто замечал, как она перебирает средневековые четки, наверняка самой серьезной карой было само следствие с его трагедийным сюжетом: развязка предрешена – она преступница. То, как она трудилась над следствием, изобличило бы плагиат, даже не будь она в нем виновна. Вы должны оценить качество ее исследования. Что бы вы ни думали об Анастасии Лоуренс, признайте хотя бы это.
Расследование продолжалось пару недель, иногда у моих ног, иной раз у меня на плече или на коленях. Она зачитывала мне отрывки, порой просила меня почитать вслух. Для меня предназначалось это чтение или для нее самой – не могу сказать до сих пор. Думаю, она не слишком четко нас различала. Она считала нашу близость само собой разумеющейся. Мое ощущение, что мы влюбляемся друг в друга, смутило бы ее, как если бы кто-то вдруг спросил, не влюблены ли одна в другую ее правая и левая коленки.
Она, конечно же, ошибалась – как и я. Тогда, признаться, мы еще толком не знали друг друга. Нам не хватало общего кризиса, совместного жертвоприношения, что сплотило бы нас против всего мира. Мы были приятелями, детьми. Она так невинно снимала кольца, чтобы они не мешали в наших играх, и я так невинно верил, что тем самым она дает понять, что готова оставить Саймона ради меня. Наши руки очень близко узнали друг друга за эти недели. Прикосновения говорили нам все, что нужно, – и беседа убредала от последовательности колыбелей, свечей, яслей, бриллиантов и рыб-на-блюде, которые мы передавали друг другу – от пальцев к пальцам – с фигурами бечевки. Мы едва замечали, что делали. С бечевкой или без, мы попали в петлю.
Помню, она спрашивала меня об иудаизме. Я думал, ее вопросы имеют отношение к новому роману, – слишком странного они были свойства. Вопросы, на которые не мог ответить Саймон. Вопросы, которые она предпочитала ему не задавать. Поэтому я и жаждал их, хотя редко был способен рассказать о собственной вере, не сверяясь с книгами, закрытыми в день бар-мицвы и отложенными в сторону – казалось, навсегда.
Ее интересовал антисемитизм во Франции.
– Каково было евреям в те времена, когда Хемингуэй еще жил в Париже?
– Евреев, думаю, он не слишком жаловал. По крайней мере, в своих книгах…
– Он меня не волнует. Я о среднем французе.
– Было дело Дрейфуса. Насколько я помню, насчет того, что кого-то обвинили в преступлении, поскольку он еврей. Я могу уточнить…
– Когда ты был там…
– Мне было лет пятнадцать.
– Да, но ты сталкивался с антисемитизмом, из-за которого преступником могли объявить…
– Мне было пятнадцать, я был там с родителями неделю, как турист. И посмотри на меня, на мое лицо. Люди не верят, когда я говорю им, что еврей.
– Пожалуй, ты прав. Значит – никакого антисемитизма? – спросила она, смутно разочарованная во мне. – И ты не знаешь, могли бы тебя в чем-то обвинить или нет?
– Никакого антисемитизма, – ответил я, смутно разочарованный в себе. – Наверное, потому что я никудышный еврей.
– Хочешь сказать, ты грешил? – Теперь она была вся внимание. – По-моему, ты никогда ничего такого не делал.
– Именно. Я не хожу в храм. Я не помню молитв. Мне и в голову не приходило задуматься, существует ли бог. Мне следовало бы грешить. Тогда бы я, возможно, уверовал.
– Во искупление?
– В том числе.
– И что бы ты сделал, Джонатон?
– А что бы я должен был?
– Самое ужасное, на что бы ты решился?
– Да ты наслаждаешься этим.
Она кивнула, выдыхая сигаретный дым мне в лицо.
– Думаю, самое ужасное, на что способен писатель, – это плагиат. Ты бывал плагиатором?
– Все писатели – плагиаторы, Анастасия. Чехов платил людям по пять копеек за анекдот, по десять – за историю, но большинство из нас не настолько честны. Мы принимаем чужие поступки за проделки собственного воображения. Мы крадем у окружающих впечатления, по собственному усмотрению незаконно заимствуем их жизни. Наверное, худшее, что я делаю, – единственное, что я могу делать, – это пишу.
– Ты говоришь в настоящем времени.
– Я ничего не имею в виду. Не имел в виду.
– Но я говорю не о плагиате как метафоре. Я о буквальном воровстве чужих произведений.
– А если сопоставить, выходит вполне невинно: ограбить вора.
– Ты не принимаешь наш разговор всерьез.
– Я бы, возможно, отнесся к божественному порядку серьезно, будь на мне чья-то смерть.
– Для этого тебе нужно кого-то убить?
– Необязательно. Просто поверить, что я мог спасти.
– В жизни бы не подумала, что ты такой альтруист.
– Я не альтруист. Я мог бы позволить умереть, чтобы поверить, будто мог бы поступить иначе.
– Тебя могли бы отлучить?
– По-моему, последним отлученным евреем был Бенедикт Спиноза.
– Значит, лишиться вероисповедания возможно, хотя бы формально.
– Спинозу отлучили в семнадцатом веке.
– Ясно. Теперь для этого надо сменить веру.
– Не уверен, что даже это сработает. Думаю, это что-то несмываемое, как татуировка. Тебе не нравится, что я еврей?
– Не в этом дело. – Она жалобно посмотрела на сигарету которую только что прикурила от предыдущей. – Как же раскаяться, если не можешь исповедоваться и читать «Отче Наш»?
– Раз в год читать Кол Нидрей.
– И что, этого достаточно?
– Не знаю. Я его вообще никогда не читаю.
– Текста не помнишь?
– Его поют. Повторяют за кантором.
– Его нельзя читать в одиночку?
– По-моему, нет.
– Для этого, кажется, нужен бет-дин. Возможно, миньян.
– Ты много знаешь.
– Пожалуйста, не говори Саймону.
– Я понимаю. – Я представил роман, который она напишет, когда разберется с деталями: историю еврейской писательницы-эмигрантки, доведенной антисемитизмом во Франции до того, что она ради публикации позволила гою украсть ее собственную книгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103