И все эти странные вопросы. Она даже записывала мои ответы – ну, как запомнила.
Я пролистал дальше, примерно до середины ее расследования:
С. не похож ни на кого в семье. Умерли все, кроме матери. Никаких воспоминаний. «Я сам себя сделал. Мне не оставалось ничего другого, я же не собирался всю жизнь проторчать за прилавком скобяной лавки или чего похуже». Отец умер, а мать продала дело, чтобы заплатить за обучение сына в колледже. С. закончил учебу и сменил фамилию на Стикли: «Ты бы вышла за человека по имени Саймон Шмальц?» Новые водительские права и карточка социального обеспечения. Приличные костюмы, никаких ермолок. «Мне нужна была репутация. У меня не было ничего, кроме диплома колледжа». Отец надевал темно-синий пиджак в синагогу и когда собиралась семья, все остальное время – рабочий фартук. Не знает, что носили дед с бабкой «Мое чувство стиля – только моя заслуга. Семья – это биологическая неизбежность, но я бы все равно стал тем, кем стал, и не важно, кто меня родил. А ты – нет?»
– Ты был писателем, Джонатон, – сказал Саймон, закрыв тетрадь и отложив ее в сторону. – Как Анастасия могла запомнить, чт? я ей говорил, если я сам не помню даже сути разговора? Я не мог сказать ей некоторых вещей, о которых она тут пишет. Мой отец носил коричневые костюмы. Писатели что, просто выдумывают? Ничего неприкосновенного нет? А вдруг она хотела меня выдать?
– Она романист, Саймон. Выдумывать – ее работа. Ей необязательно помнить вашу беседу дословно. Совсем наоборот, ей нужно ошибаться в воспоминаниях. Когда я пишу романы… когда я писал романы… я нарочно исследовал небрежно. В жизни знания специфичны, непоследовательны и неточны. Если художественное произведение правдиво, на его страницах происходит то же самое. Анастасия не пишет твою биографию. Это твоя биография – материал для того, что она пишет.
– И теперь она даже не желает со мной говорить. Джонатон, что она разузнала?
– А что было разузнавать?
– Понятия не имею. Она знает то, чего я никогда ей не говорил.
– О твоей семье?
– О продажах в «Пигмалионе». О кое-каких договоренностях между мной и Жанель. О моем бизнесе.
– Ты мошенничал?
– Пожалуй, ты прав. Это все из-за деда. Она как-то умудрилась раскопать бумаги в Лиланде. Должно быть, что-то такое в его прошлом, что-то непростительное, и теперь она считает, что я за это в ответе.
– Она рухнула на сцене во время вручения Американской книжной премии, – напомнил я. – Ты что, думаешь, она про твоего деда размышляла?
– Она странная девочка, Джонатон. Сам знаешь. И у нее ничего нет, только я. – Он допил свой кофе. – Ты должен снова навестить ее в клинике. У меня совсем нет времени, но ты-то все равно ни чем не занят, тебе это проще простого. – Он вытер рот салфеткой. – Кстати говоря, когда я смогу продать твое «Посмертное предложение»?
– Откуда, по-твоему, Стэси узнала о твоих финансовых делах в «Пигмалионе»?
– Нашла мой дневник. Видимо, прочитала.
– То есть хочешь сказать, ты знаешь, что она?…
– Она оставила его валяться в квартире, как и все, что берет в руки. С заблудшим письмом от поклонника вместо закладки.
– Ты с ней разговаривал?
– Она просто не соображает, что делает.
– Но теперь, когда она в клинике, она, возможно, не идеальный…
– Еще кофе?
– Пожалуй, еще чашку.
– Честно говоря, сейчас я нужен клиентам. И я вынужден верить, что несколько недель в изоляции, где ее никто ни за что не найдет, только улучшат ее литературную репутацию. «Как пали сильные» снова в списке бестселлеров.
– Выходит, ты неплохо устроился в ее отсутствие.
– Плюсы холостяцкой жизни ты и сам знаешь.
– Еще бы, столько всего нужно успеть.
– Это меня освобождает.
– А женщин всегда так манят женатые мужчины.
– Я люблю свою жену, Джонатон.
– И доверяешь ей, даже несмотря на…
– Она любит меня. Предательство между нами исключено. Тебе не понять. Ты не знаешь ее внутренней жизни. – Его харизма пошатнулась. – Я скучаю по ней, Джонатон. – Его имидж засбоил. – Прошу тебя, попробуй ее вернуть. Психиатры беспомощны. Узнай, в чем дело. Я все улажу. Пускай берет мою жизнь и пишет свою книгу. Скажи мне, что делать, Джонатон, я на тебя надеюсь.
III
Чем дольше я знал Анастасию, тем меньше я ее знал, или, точнее, тем больше сознавал, как мало знаю. Наше совместное молчание допускало то, что любители пошутить обычно заглушают гомоном. Я хочу сказать, что бы люди ни сказали, им не удастся выразить ничего существенного. Общение наше, если и бытует, то в манере говорить, в выразительных оговорках, в том, чего мы не поминаем. В балансировании между помрачением рассудка и изучением человека может крыться честность, нечаянная правда. Безмолвие с Анастасией затуманивало экран пустословия – со всеми его грамматическими и лексическими препонами, – и различался силуэт того, что за ним. (Раньше я был как художник, видящий мир только через периодическую таблицу желтого кадмия и фиолетового марганца: если жизнь моя происходила исключительно в словах, о чем же мне писать, если не о языке?) Но чем больше я видел, каждый день наблюдая за Анастасией, что молча сидела на своем камне, тем больше хотел понять, на что смотрю. Хотел придать ее тишине словесную форму, разделить не только хранение тайны, но и ее содержание. Я знаю, что сам себе противоречу: я хотел ее тишины и ее доверия. Жаждал добиться и того и другого.
Значит, «колыбель для кошки». Я ждал у ее ног, пока она не дотянулась, не сняла веревочную колыбель с моих пальцев, чтобы сделать солдатскую койку. Она улыбнулась, когда я изобразил свечи, а потом превратила их в ясли, из которых я соорудил бриллианты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103