Я был вынужден провести совершенно выматывающий час или два в компании маленького прыщеватого австралийца, на голове которого обретается нелепейший оранжевый мех. Когда он ушел, я тотчас схватился за перо и бумагу: он был столь любезен, что дал мне твой адрес в славном и милом Гарварде. Гарвард! Сколь благородно! Разумеется, для учеников старого Баллиола вроде нас с тобой он чуток провинциален, нет? Сдается мне, Марлоу давал Гарварду весьма забавные прозвища. «Последнее прибежище нетрудоспособного»?
Кажется, я тебе соврал, дорогой: когда он ушел, я не хватался за перо или бумагу. Я подождал, пока он явственно и бесповоротно не выйдет из здания, после чего какое-то время рыдал. Я более не склонен к истерикам, Ральф, и уже с давних пор, но маленький жалкий мистер Феррелл из породы скучнейших детективов подтвердил мои худшие опасения. Нет, ничего такого, чего я не подозревал уже много лет, но одно дело – знать нечто, и совсем другое – об этом знать, если ты понимаешь, что я имею в виду. Когда я увидел твою бесподобную книгу с посвящением родителям Хьюго, я узнал то, о чем ты, разумеется, знал уже годы, чего я каждодневно боялся, во что тщетно старался не верить.
Остынь, голуба, я уже вижу, что ты в горячке и не находишь себе места. У меня есть повод горевать и негодовать, но по-настоящему жаловаться, если уж говорить начистоту, не на что. Нет никакой радости в том, чтобы, разрывая на себе одежды, выложить все унылым родителям Хьюго и участковому констеблю. Насчет меня можешь не волноваться – ты свободен. До тех пор пока мы с тобой не встретимся живьем, я могу представить себе его лицо на твоем и уверять себя, что он живет в тебе; однако хочу кое о чем тебе поведать – до того, как ты совершишь еще больше непоправимых ошибок. Я очень не хотел бы, чтобы создание Хьюго уже в скором времени встретилось со своим божественным создателем. Начать с того, что невыносимых родителей Хьюго зовут Гектор и Регина, пусть наш Хьюго неизменно уверял нас в обратном. Присядь, ангел мой, тебя ждет более чем удивительная история.
Я, пожалуй, сейчас переборщил с Ферреллом, но он, ей-богу, сам на это напросился. Обычно моих более консервативных гостей ожидает прием мягкий и невинный, но этот отвратительный австралийский фермер как вошел, так сразу стал намекать на Уайльда и иже с ним, непозволительно иронизировал, всячески подчеркивал, что ему вот нравятся женщины. Если бы меня не разбирало любопытство услышать, что ему известно о Хьюго и о тебе, я бы избил его до полусмерти, одел бы в юбки и вышвырнул на улицу. Я, однако, разыграл перед ним образцовый спектакль. Готовясь дернуть за вельветовый шнур, который вел всего лишь к портьере, я спросил его, не желает ли он «к своему кофе не менее крепкого арабского мальчика». Глядя на его лицо, я впервые за несколько недель позабавился.
Кроме всего прочего, я ныне самую малость triste, поскольку годами хранил письма, которые вложил в этот конверт, – невзирая на домогавшееся их семейство Хьюго и нашу пошлую ищейку-антипода. Но зачем они мне теперь? Это тебя вывели из Египта, не его.
В последние годы я стал невозможно скучен. Для лондонской молодежи я, наверное, герой, а между тем только и делаю, что сижу в своей квартире и старею. На днях ко мне пришел приятель по Баллиолу и по праву меня выбранил, сказав, что я превращаюсь в пожилую женщину из романа Бальзака. Ты читал Бальзака? Хьюго говорил, что в своей области ты маньяк, а остальным почти и не интересуешься. Но жизнь куда… Не слушай меня; какое право я имею требовать от тебя расширять кругозор, когда мой собственный свелся к нескольким письмам мертвого солдатика.
Я прикладываю пять из них. В этих письмах ты найдешь все, что тебе нужно знать, кроме, я полагаю, сведений о том, когда и где все это началось. Видишь ли, изначально в Оксфорде он был долей шутки, некой прозрачной маской, именем всеобщего знакомца, которое мы все могли использовать в переписке с матерами и патерами. В наших кругах считалось за догму положение о том, что мы неизлечимы, хотя еще встречались среди наших угрюмцы, которые пытались сопротивляться, проклясть собственную суть, поступали так, как того требовали наши пожилые родители, и обращались к какому-то омерзительному лондонскому врачевателю с Харли-стрит, который предписывал психоанализ, душ, путешествия и бокс. (Я спросил его: «Как насчет борьбы, радость моя?») Казалось, все родители знают одного и того же докторишку; как так выходило – до сих пор не пойму. В любом случае однажды, когда наш маленький клуб собрался на обед в нашей квартире, самый смелый из нас – это был, разумеется, Хьюго – встал и сказал: «Что с вами, девочки? Зачем вы им покоряетесь? Я отказываюсь лечиться. Может, это им требуется лечение?» Очаровательно было представить себе, как наши беспокойные отцы взыскуют исцеления от женофилии у деликатного доктора, которого выбрали мы. Ты знаешь, мы все любили Хьюго. Я никогда не владел им безраздельно, даже в то время. Но он во многом являл собой то, чем я желал стать. Женщины на Хьюго, разумеется, и не смотрели, он был создан не для них, двуногие животные чуяли это за много миль. Моя же внешность всегда сбивала их с толку, они подходили ко мне, роняли томики Джейн Остин и многозначительно заглядывали в глаза.
«Так вот – я отказываюсь!» – сказал наш Хьюго. Не все молодые члены клуба были столь же храбры, потому Хьюго предложил всем довести до сведения семей, что мы уже вылечились, нам куда лучше, большое спасибо, мы всерьез подумываем сделать предложение девушке из хорошей семьи, с которой недавно встретились на вечеринке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150