Уставились друг на друга, как звери, готовые к прыжку, – тогда в ее голове пронеслась мгновенная мысль, что вот из Ивана начальника не выйдет… Нет, это было позже, а в первый момент она пыталась проглотить этот самый глагол, застрявший у нее в горле. И самым неожиданным образом ответила ему тем же глаголом, но уже в повелительном наклонении – ну давай, чего ждешь… Ах да, вспомнила, грызться они начали с темы бедности.Как бы то ни было, после этой дуэли в консерватории они отправились перекусить, и, ужасно стесняясь, Иван, вытащил бумажную мелочь, помятую, как его штаны. Если честно признаться, до тех пор она и не задумывалась о власти этих неистребимых бумажек с универсальными возможностями, вообще не задумывалась, а тогда (хоть повод был ничтожный – каждый может оказаться как-нибудь без денег), в тот вечер, она присмотрелась к Ивановой одежке: старая рубашка из простого сукна, сбитая обувь – этот паренек прозябал в удручающей бедности. Позднее она убедилась в этом своими глазами, когда попала в его дом с потрескавшимися стенами в бывшем рабочем квартале, когда пожала загрубевшую от стирки руку его матери. Но это было позднее, а тогда в кафе она изучала молчаливого Ивана, разглядывала его чувствительные пальцы прирожденного музыканта, которые безошибочно могли взять любой бемоль или диез, почувствовать любой диссонанс, обычно терпкий и отрезвляющий. У него были тонкие пальцы с резко выделяющимися суставами. Тогда Иван почти ничего не сказал о себе, о своем рано умершем отце, рано кончившемся детстве – он не любил говорить об этом и позднее, болезненно бледный, но непреклонный, это чувствовалось по рукопожатию. Говорили об обыденных вещах, в основном о консерватории – инкубатор тщеславия – хорошо, а почему именно сакс?.. Иван глядел на нее с какой-то светлой рассеянностью, которая ему шла, запомнился и его ответ: это инструмент городских окраин, случалось ли ей бывать там тусклым осенним утром?.. Случалось, хорошо сказано. А ты не устаешь?.. Дую, отвечал Иван… Так-то вот, дует человек. Младший брат, тот тоже дул… А мать?.. Что мать?.. Она не поет, не играет на чем-нибудь?.. Он криво усмехнулся: у нее другие песни, для них нот еще не придумали. Однако в его словах не чувствовалось самосожаления, скорее примирение – нет, было что-то особенное, дерзкое в его глазах. Невольно она сравнила его с маменькиными сынками и сопляками из консерватории. Поступил он сам, без связей и звонков, без крапивной лихорадки семейного напора. Дует себе человек…И, может быть, все и закончилось бы этим заходом в кафе, но судьба – лукавая дама. Отправились они выступать в какой-то дом культуры, для народа. Тогда впервые она услышала его игру. Саксофон висел у него через плечо, как огромная блестящая трубка, ужасно чувствительная к неуловимому дыханию его души, то по-пьяному рычащему, то призывному. Иван наклонялся и раскачивался со своей бездымной трубкой, все в нем трепетало и извивалось исповедально и сдержанно – тогда эти определения не приходили ей на ум, но она чувствовала это, хоть и не так ясно, как сейчас. Иван был музыкантом от бога, он мог поступить в консерваторию и бросить ее, как собственно потом и поступил. Он играл не на публику, не по программе и не по обязанности, а в первую очередь для себя самого. Аплодировали ему бурно, по инерции, но также и повинуясь какому-то внутреннему побуждению – зрители прониклись его игрой.После концерта они побрели куда глаза глядят, она похвалила его, а он беззаботно размахивал руками, было в нем что-то от бедных музыкантов со страниц сказок. Хорошо дуешь, сказала она, душа твоя дует… А он: брат лучше дует, хотя ему не хватает техники. А ты дока в музыке… Похвала это была ей или укор? Должно быть, и то, и другое. Спросила его, чем он будет заниматься, когда окончит… Хотел бы играть по ресторанам… Это что, шутка?.. Я, говорит, редко шучу, малышка… Она помнила, что в тоне его прозвучало что-то похожее на угрозу. С чего это вдруг, чем она заслужила эту „малышку"? Так ему и сказала, а он так и прыснул: мне ли тебе грозить, да и тебе нечего меня воспитывать.Расстались холодно, но через несколько дней снова пили кофе в одном из соседних заведений. И чем больше он выказывал свое равнодушие к ней, тем больше ее тянуло к нему, она подначивала его, хвалила или корила, причем уже в присутствии Эми и Томы – и все только для того, чтобы завоевать его, обладать им, верно, так было дело, сейчас она признавалась себе в этом. Пока однажды он не сказал: Роси, на честолюбии играет тот, у кого нет собственного положения в жизни. Это задело ее, и они снова перестали видеться – вплоть до той поездки на дачу.Розалина выпрямила затекшую спину, хрустнули позвонки. Запутанный я человек, вздохнула она, сама не знаю, чего хочу… За ее спиной почивал в торжественном молчании их богатый дом, спали те, кто ее создали. Во времена детства и девичества они были ее кумирами, самые добрые, самые сильные люди из тех, кого она знала. На ее глазах и дом становился все красивее и уютнее, появлялась изысканность, даже роскошь. Вскоре к нему прибавилась и дача, сначала недостроенная, необставленная, но всего за пару лет она превратилась в полноценного конкурента их городскому жилищу. Количество машин удвоилось, одна – западной, другая – восточной марки, лично для нее. Отдых на побережье чередовался с поездками за рубеж, главным образом на Запад, откуда вместе с впечатлениями и диапозитивами привозились вещи и вещички, агрегаты и аппаратура, хай-фай, точное воспроизведение оригинального звучания, точное воспроизведение амбиций. Она не могла забыть все волнения и страсти по поводу замены пианино, доброго старого немецкого пианино, чье место занял сияющий венский мастодонт высшего класса – все семейство судачило долгое время по поводу пошлины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44