) – его не удавалось устранить ни с тела, ни с лица, ни с темени. То, что после тридцати, сорока или пятидесяти дней, проведенных в подвале, у детей начинали выпадать волосы, казалось естественным, и родители утешали друг друга, что в нормальных условиях жизни это может пройти, однако настоящее отчаяние и панику у людей вызывало то, что волосы многих совсем недавно появившихся на свет малышей с каждым днем становились все бледнее и бледнее, а в конце концов совершенно седели. И страшным казалось не только то, что дети умирали, но и то, что умирали они изуродованными, совсем не такими, какими были тогда, когда по праздникам, католическим, православным, государственным, гуляли с родителями в парке на холме в старой части города, потом спускались вниз, на главную улицу, шли вдоль пышных домов в стиле позднего барокко, первые этажи которых были превращены в длинную галерею магазинчиков с достроенной позже и немного неуклюжей аркадой, чтобы в одном из этих магазинов купить или что-нибудь нужное для дома, а может быть, игрушку, или альбом для рисования, или лотерейный билет, а потом каждое семейство, как утки с выводками утят, отправлялось своим путем – кто в католическую церковь Филиппа и Иакова, поклониться телу святого Боны, вид которого, в роскошном римском облачении, всегда доставлял детям большую радость, кто в православную церковь Святого Николая, кто в усыпальницу там, на кладбище…
Теперь здесь, на этих улицах, погибали, а под землей терпеливо ждали своей очереди умереть. Одну девочку, хорватку, которая вела дневник подвальной жизни и записи в нем делала на кириллице, соседи по подвалу спросили, почему она не пишет латиницей, как все хорваты? Она ответила: «Потому что, когда сюда придут четники, они увидят свои буквы и не убьют меня». Однажды в другом доме двое оккупантов, проходя вдоль фасада, заглянули в подвальное окно. «Почему же вы их не убили?» – спросили потом сидевшие в подвале у тех среди них, кто был вооружен доставшимися от дедов парабеллумами. И один из них ответил: «Как я в него стану стрелять, когда он прямо на меня смотрит?»
А потом, в последний день сентября, поздно вечером, когда начал накрапывать дождь, пришла весть, что пали Антин и Кородж (они держали оборону с апреля), и кое-кто из обитавших в подвалах стариков вспомнил, как после Первой мировой войны жители этих хорватских сел дали возможность поселиться здесь многим сербским добровольцам с Салоникского фронта, «а вот как они нас теперь отблагодарили!», и это стало печальным продолжением вчерашних новостей о том, что в Илаче разрушено святилище Матери Божьей на Водах, куда «ходили в паломничество не только католики, но и многие православные из Срема и Северной Бачки», как снова свидетельствовали старики. Те, кто был помоложе, с грубым реализмом констатировали: «Значит, теперь к северу от шоссе Винковцы – Товарник, в сторону Дуная, хорватов больше не осталось».
И в первый день октября потребовали от родины «срочной и эффективной помощи, так как оккупанты перерезали последнюю дорогу, в районе Борова Села». Десять дней спустя к их призыву присоединился командующий хорватскими военными подразделениями в Вуковаре, заявив, что «наступает решающий момент». Как раз к этому времени вблизи Выставочного комплекса сконцентрировалось несколько десятков югославских танков, грузовиков и автобусов с резервистами и четниками, которые, налившись ракии и выкрикивая что-то про воеводу Синджелича, захватили вуковарские казармы.
До войны жители Вуковара с любовью говорили о своем городе: «Обязательно вернется в Вуковар тот, кто хоть раз воды напился из Вуки и нашей попробовал щуки». Теперь же на уме у всех было только одно: где оружие, почему они его не получают; что же касается смерти, то погибнуть можно было не только от пули или осколка снаряда, но и от голода. А если пища еще имелась, то нередко люди отправлялись на тот свет во время ее приготовления. О таких случаях Вронскому довелось услышать после падения Вуковара, когда он вместе с сербами вошел в город, и эти истории про «вуковарскую рулетку» словно кипятком ошпарили его, человека, который, готовя себя к военной службе и положив на ее алтарь все, что у него было, а именно аристократическое происхождение и фамильное богатство, считал ее делом честным и чистым. То, что семерых хорватов прирезали, вместо того чтобы, скажем, расстрелять, как это и положено на войне, привело его в ужас бессмысленной жестокостью смертного приговора, который к тому же вовсе не был продиктован необходимостью (это решение вызвало у него отвращение, отчаянье, тем более что самим своим участием в захвате хорватских ополченцев, «то есть по моей косвенной вине», как позже казнил себя Вронский, он сам способствовал такому концу, и именно поэтому он теперь ночами не спал, сжимая руками свою начавшую лысеть голову, а за столом не мог заставить себя прикоснуться к еде), однако тот факт, что война наказывала бессмысленной и неоправданной смертью даже совершенно случайных, ни в чем не повинных людей, сейчас впервые основательно поколебало его решимость и стойкость, сам смысл этой стойкости.
Дело в том, что в подвалах прятались главным образом женщины. И, конечно, дети. Фасоль, вода и смерть, как узнал Вронский из рассказов очевидцев, были компонентами «вуковарской рулетки» (и это слово «рулетка» невероятной траекторией соединило его, нынешнего Вронского, с прошлым – с Петрицким, Волковым, с остальной веселой столичной компанией, которая начинала свои попойки водкой с солеными огурцами, продолжала шампанским, минеральной водой с лимоном и выдержанными крепкими наливками, «Ох, что за дивная ночь была на Крещенье, когда все мы вместе, во главе с Яшвиным оказались на крыше!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49