«Not in my line» , граф Алексей Кириллович Вронский оделся в дворянский мундир, который был на нем в день губернаторских выборов и во время обеда, который он, богатый и уважаемый дворянин, давал по окончании выборов в честь победителя и членов его партии и на котором присутствовали губернатор, председатель правления банка, губернское дворянство. Мундир с низкой талией и широкими плечами застегивался на золотые пуговицы, а на его высоком твердом черном воротнике были золотом вышиты листья лавра.
Покинув позиции, на которых располагался его полк, он двинулся через поле, тяжело шагая в неопределенном направлении, надеясь самой быстрой дорогой добраться до смерти.
Земля была неровной и твердой, давно выпавший снег затвердел грязными комьями среди кустов и в извилистых прошлогодних бороздах то ли кукурузного поля, то ли заброшенной проселочной дороги, по которой он двигался и которую, так же как и окружающие поля, зима сковала ледяной коркой, а война освободила от людей.
«Анна, Аннааа…» – повторял он про себя и удивлялся тому, что звуки этого некогда столь любимого имени оставались в его сердце без ответа, а все, что в связи с Анной приходило ему в голову, казалось чужим и в этот момент совершенно неважным. Он крепко сжал кулаки и почувствовал, что если когда-нибудь с такой силой и хотелось ему представить себе Анну, так это именно сейчас, именно сейчас он жаждал встретиться с ней в своих воспоминаниях, он больше не страшился этого, а мечтал увидеть ее, смотреть, как она, изогнувшись в талии, расчесывает волосы и они свисают густой завесой, под которой он, сидя на полу, целует ее босые ступни («почти новозаветная сцена!» – пришло ему в голову), как она прогоняет его («она никогда не позволяла мне быть рядом, пока она приводит себя в порядок или одевается», – вспомнил он) и именно в эти моменты становится для него наиболее желанной и любимой («пока я еще желал и любил ее»), как она просыпается утром, постепенно расставаясь со сном, а он, давно уже не спящий, смотрит на ее грудь, которая вздымается и опускается в ритме дыхания под ее ночной рубашкой с большим вырезом, он страстно желал хотя бы в воображении гладить и покрывать поцелуями ее ноги и бедра, безуспешно пытаясь обуздать в себе похоть, накатывавшую всякий раз, стоило ему заметить на ее нежной коже след от подвязки, делавший ее еще более желанной и любимой («пока я еще желал и любил ее» – снова пронзила его фатальная мысль, сконцентрировавшая в себе суть того обвинения, которое он сам против себя выдвинул). «Неужели я настолько сросся с окружающим меня злом, что больше не ценю даже Анну, уже давно мертвую? – спросил он самого себя и, прислушавшись, получил утвердительный ответ: «Ненависть принес ты, ненависть!», – стучало у него в висках. – Она, ненависть, жила в тебе еще тогда!»«И тут он вспомнил свою последнюю записку к Анне, написанную небрежным почерком за несколько часов до ее самоубийства. Если не чувства его, то хотя бы разум должны были подсказать, что с этой женщиной может произойти нечто ужасное, он же, обращаясь к ней, самоуверенно и гордо давал понять, что у них больше нет ничего общего и что ему безразличны связывавшие их чувства. Именно это и толкнуло ее на вокзал, к вагонам, под огромные железные колеса с цепями и тормозными башмаками, и именно это заставляет его сейчас все быстрее бежать по направлению к горизонту «Моя чаша на весах правосудия постепенно опускается, еще немного, и она окажется уравновешена Анниной. Это и будет концом». И только теперь ему стало ясно, почему все последнее время Анна ускользает из его мыслей, почему ее образ выветривается из его воспоминаний, – продолжая бежать через поле, он понял, что в этом вообще больше нет нужды, что это бессмысленно, что это было связано с их здешней, земной жизнью и любовью, с их непониманием и с притуплением его любви, и что спустя несколько мгновений он, уже мертвый, окажется живым рядом с живой Анной, в смерти, и тогда сможет все рассказать ей, объяснить и зачем он пришел на это пустое поле, и что с ними тогда произошло, и что он делал на этой войне…
Земля под ногами становилась более ровной и влажной, то и дело попадались лужи, покрытые корочкой льда, Вронский, стараясь бежать еще быстрее, не разбирал, куда ставит ноги, иногда попадал в грязь, и вдруг, делая очередной шаг, осознал, что сейчас всю тяжесть своего тела, сконцентрированную в ноге, которая должна коснуться земли, он неизбежно обрушит на то самое место в раскисшей от влаги борозде, где виднелось серо-зеленое дно противопехотной мины. «Это конец!» – пронеслось в его сознании, потому что у него не оставалось времени даже на то, чтобы мозг запустил механизм взаимодействия нервов, который позволил бы, пусть ненамного, но спасительно, изменить траекторию движения его тела.
За эту миллионную долю кратчайшего из всех возможных во вселенной отрезков времени граф Алексей Кириллович Вронский, неумолимо приближаясь к устройству, которое должно было разнести его тело на куски,
увидел свою мать такой, какой он вспоминал ее на продолжении всего долгого пути в Сербию и какой она запомнилась ему по той остановке поезда в губернском городе, когда его солдаты (сейчас, падая в грязь, он ясно слышал звуки их голосов), поднимая все новые и новые стаканы водки, бодро произносили здравицы за госпожу графиню, провожающую своего сына, их командира, до Курска,
и во все еще продолжающемся, казавшемся бесконечным падении он слышал, что его мать говорит о нем, своем сыне, Сергею Ивановичу: «Мой бедный сын весь отдался ей. Он отказался от всего – карьеры, меня, но Анна Каренина и тогда не сжалилась над ним, а по своей прихоти добила его окончательно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49