На решетке шипит мясо, с которого капает сок, из кассетных магнитофонов раздаются карибские мелодии – жалобные голоса мужчин, сетующих на жестокое обращение со стороны злых и бесчувственных женщин. Me has matado, mujer traidora. Женщины стоят, уперев одну руку в бедро, и смотрят, как жарящееся мясо истекает соком; дети играют, ожесточенно бегая друг за другом; несколько подростков сидят, воровато затягиваясь крепко скрученными сигаретами с марихуаной.
Панчо, который теперь пребывает в состоянии озлобленного национализма, рассуждает о том, что превосходство Латинской Америки отчасти связано со значением, придаваемым нами семье. Меня все более утомляет его питаемый ревностью консерватизм, и я напоминаю Панчо, что признание ценности семьи не мешало отбирать младенцев и маленьких детей у молодых родителей и отдавать их в семьи военных и бизнесменов.
– Зато многие из этих детей получили хорошее воспитание, – задумчиво говорит Панчо. – И были вполне счастливы. Если, конечно, правда не выходила наружу…
А по-моему, не все ли равно? Какое значение имеет то, что эти дети не увидят черно-белую фотографию улыбающихся молодых супругов, бывших их настоящими родителями? Что они никогда не узнают о том, как погибли те, чья любовь вызвала их появление на свет? Ведь empleada убирает со стола остатки завтрака, утром мама машет им рукой, отправляя в школу, весело покачиваются ранцы на спинах, и у ограды патио лает любимая собака.
Что выиграли бы эти дети, узнав, что родовые муки, сопровождавшие их появление на свет, происходили в каком-то военно-морском училище, где кругом были подростки в капюшонах и ножных кандалах, а не в освещенной солнцем больничной палате, перед которой в волнении вышагивал пана, победно закуривший сигару? Не лучше ли, чем ворошить прошлое, дать ранам затянуться и предпочесть примирение возмездию? Правда, тогда придется забыть о том, что те прижавшиеся щекой к щеке молодожены на фотографии были живыми людьми. Они родились, росли, учились, полюбили друг друга и родили ребенка. Для Панчо это всего лишь фотографии, которые носят женщины с траурными повязками. Он просто пожмет плечами в подтверждение – son los desaparecidos. Зачем говорить об этом снова? С тех пор прошло уже двадцать лет, и твердить одно и то же – что за скучная навязчивая идея! И Панчо испытывает такое отношение к тысячам и тысячам молодых людей, потому что они для него совершенно нереальны – это просто нечто из прошлого, всего лишь приколотые к повязкам фотографии, плоские и черно-белые.
Но есть люди, для которых время ничего не меняет; время не имеет значения, нельзя ни закрыть дела, ни урегулировать конфликт.
– Здесь люди не остаются в семье, им это не нужно. Как только англичанам исполняется восемнадцать, они отделяются от семьи. – Панчо продолжает восхвалять латиноамериканские традиции.
– И правильно, – говорю я, – так лучше. А то, о чем ты говоришь, это на самом деле финансовое и общественное давление, из-за которого молодые вынуждены прятаться в парках, пока им это настолько не надоест, что они женятся. А матерям приходится обслуживать не только своих мужей, но и разгильдяев-сыновей.
Панчо вспыхивает, потому что до роковой связи с прекрасной Софи именно так и было: он валялся в своей квартире в Поситос, а мать и служанка хлопотали вокруг него. Затем благодаря Софи у него появилось другое жилище, где он мог беспечно жить, иногда приходя домой, потому что Софи не готовила ему завтраки и не стирала его белье. И все неприятности начались тогда, когда в Лондоне у него вместо двух квартир осталась одна.
– Но у тебя все иначе, Орландо. Ведь в Тупас ты вполне насладился прелестями свободной любви, правда?
Меня смешит презрение, с которым он говорит о «прелестях свободной любви». Мальчишка, свысока смотрящий на старшего, потому что у того хватило смелости быть более безрассудным, чем он сам.
– Не совсем так, – отвечаю я.
– Это хорошо в теории, – философски замечает Панчо, – но не работает на практике. Как коммунизм. Ты действуешь противно человеческой природе.
– О, да, человеческая природа.
Помню жаркий день сразу после нашего приезда в Аргентину, когда мы с женой повели своих маленьких детей в парк с аттракционами покататься на super-aviones. По дороге детишки страшно безобразничали. В какой-то момент терпение жены лопнуло, и она ударила сзади по ногам Сару. Шлепнула она ее действительно яростно. Из автобуса, остановившегося перед светофором, раздался хор возмущенных голосов: «Эй, за что вы бьете девочку? Не бейте ребенка». Такое неожиданное проявление сочувствия заставило Сару взвыть еще громче, и я увидел, что жене захотелось снова шлепнуть ее. Потом я сфотографировал детей на аттракционе. Эта фотография и сейчас стоит у меня в комнате – Сара и Клаудио улыбаются и машут нам руками, довольные необычным полетом.
Дагмар Хагелин тоже была почти ребенком, когда сделала ошибку – решила навестить подругу, которая была связана с партизанами в горах. Когда ее окликнули вооруженные люди, она в страхе побежала, поэтому Альфредо Астис – позднее его взяли в плен британские войска во время Мальвинской войны – опустился на одно колено и выстрелил в нее. Он был хорошим стрелком, а также – по сообщениям захвативших его британцев – был способен на любезность, настоящий джентльмен; вероятно, и он мог присоединиться к протестам чадолюбивой нации против матери, шлепнувшей своего ребенка на улице. Этот выстрел сделал Дагмар калекой, и хотя арестовавшим ее стало ясно, что она никак не связана с политикой, ее, прикованную к инвалидному креслу, оставили в заключении по той простой причине, что было слишком неловко признать ошибку и отпустить ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84