При виде этих книг все мое спокойствие как рукой сняло. Мне снова стало не по себе от того, что я копался в секретах мертвого человека, и я пожалел, что не прихватил с собой радио, которое могло бы развеять тишину пустого дома.
Я снял с полки увесистый том в кожаном переплете и провел пальцем по сухой обложке. Книга называлась «Хроники Чудоземли, Роджер Фёкевелл (1720), Топографическая, Географическая и Биологическая история». Я захлопнул книгу, потом взял ее обеими руками и позволил ей раскрыться на любой странице. От тряпичной бумаги, сохранявшей белизну два с половиной столетия, исходил еле заметный острый запах.
Двести шестьдесят лет назад художник положил на рабочий стол лист меди. Вынул из печки горшок с расплавленным воском и нанес его на медь тонким слоем. Подождал, пока воск подсохнет, потом очертил контур будущего рисунка. Затем взял острый резец и принялся осторожно наносить бороздки. Наконец медный лист опустили в кислотный раствор, который разъел незащищенные воском порезы, не затронув остальную поверхность. Так получался основной шаблон, с которого потом печатали гравюры. Такая работа требует большого мастерства. Резцом невозможно рисовать свободно. Готовая гравюра – вереница пунктиров, точек и царапин, с помощью которых простой набросок постепенно превращается в готовую работу.
Рембрандту хорошо это удавалось. Этому парню – тоже.
Рассмотрев гравюры, я понял, что Чудо-земля – женское тело. Количество иллюстраций говорило, что это первое издание. У меня разбегались глаза. Художник не ограничился внешней стороной: как дотошный конкистадор, он досконально исследовал новую землю – он снял кожу и с каждой страницей проникал все глубже, раскладывая женское тело по полочкам, словно анатомическую Венеру или труп, предоставленный в распоряжение студентам-медикам. Была серия рисунков, с особой тщательностью изображающая женские детородные органы. Казалось, создателю этой книги недостаточно просто смотреть женщине под юбку – ему хочется быть ближе, еще ближе, разобрать объект своего желания по косточкам и изучить, как он работает.
Я вернулся к остальным книгам. На каждой странице мне протягивала руку смерть. Смерть была женщиной, и женщины были мертвы. Смерть прятала свое уродливое лицо за изящной маской, танцевала джигу, подняв юбку, под которой мелькали полусгнившие бедра. Она склонялась над старыми и молодыми, обнимала их, как мать обнимает ребенка. Мать – смерть. Мертвая мать. Смерть со скальпелем выслеживала женщину, разрезала ее от середины груди до лобка, благоговейно снимала кожу, словно жертвенную одежду, оставляя блестящие от крови внутренние органы, затейливо скрученные кишки, яичники, горделиво поднимающиеся от матки и нависшие над мочевым пузырем, как чудо творения. Загадочная, бледнолицая смерть выворачивалась наизнанку на каждой странице.
Смерть преграждала вам путь, оставляла следы, царапала, ставила черные штампы. Она раскрашивала, скребла, гравировала. Смерть перечеркивала крест-накрест каждую страницу, высекала надгробные надписи. Смерть шептала в монохроме, вопила в «техниколоре».
Интересно, когда этот старик последний раз взбирался на чердак? Сколько вечеров он просидел внизу, мечтая об этих картинках, манящих, но недосягаемых, восстанавливая в памяти сотни собранных им сцен жестокости, царившей в мире много столетий. Джон утверждал, что человека можно узнать по книгам, которые он читает.
Анна-Мария говорила, что у людей бывают причудливые фантазии.
Продавец порнографии доказывал, что есть немало людей с сомнительной моралью, но психопатов среди них не так уж много.
Книги рассказали мне о фантазиях Маккиндлесса, но не больше.
Пришло время приниматься за коробки. С минуту я просто сидел и смотрел на них. Восемь. В прошлый раз я изучил содержимое трех и нашел там конверт с фотографиями. Осталось еще пять. Совсем не обязательно в них что-то отыщется. Возможно, конверт был простой оплошностью Маккиндлесса, который оставил его там по недосмотру, потому что эти снимки ничего уже не значили для него. Но ведь был еще случай с Анной-Марией.
В этот раз никто не смог бы уличить меня в небрежности. Я досконально осматривал каждый лист, читал каждое письмо и ничего не находил.
Увидев шкатулку, еще не открывая ее, я понял: там лежит то, что я ищу. Но я не представлял, что именно. По всей видимости, что-то дамское – шкатулка была украшена серебристым узором. Она была из плотного картона, гофрированного для прочности, а такая технология устарела уже в семидесятых. Дизайн хоть и был абстрактным, но больше смахивал на кубистские витиеватости Брака, чем на поп-арт или галлюциногенные эксперименты. Я поднял шкатулку и рассмотрел приклеенную снизу этикетку: «Парики Джуди Плам, Митчелл-лейн». Надпись подтвердила предположения. Машинописный шрифт «Виртуоза II» был создан Германом Цапфом в 1953 году. Шкатулка казалась легкой, но внутри что-то было. Я поставил ее на стол, сел, размял пальцы, как пианист, и поднял крышку. Среди смятых салфеток лежали три небольших, тщательно завернутых свертка. Я разложил их на столе и осторожно, перочинным ножом разрезал упаковку самого большого.
Пудреница. Недорогая, но изящная. Краешек крышки украшен бело-зеленым кельтским орнаментом. В орнамент вплеталось едва различимое слово «Эйре». В центре крышки для непонятливых был еще и рисунок ирландской арфы. Что это – подарок от ирландской подружки? Сувенир? Я открыл ее. Белоснежная, как фарфор, пудра взлетела и повисла в воздухе, потом осела на столе, мягко, словно снег в стеклянном шаре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76