– Сиры, мало того, что содержание этих стихов гнусно, тот, кто приписывает их мне, оскорбляет меня уже тем, что они дурно написаны. Задумай я сочинить воззвание, оно было бы много благозвучнее. Я могу предположить, что автор желал очернить меня, либо же он – поклонник моих стихов и пытался мне подражать. Здесь нет ни моих взглядов, ни моего мастерства. Спросите любого поэта – даже того, кто меня ненавидит, – и он скажет вам то же самое.
– Мы спросили Томаса Кида. Он, похоже, думает, что подобные воззвания как раз в вашем духе.
Хотя все было понятно, уже когда имя Кида прозвучало в первый раз, при подтверждении его предательства я невольно вздрогнул. Я подобрался и окинул взором собравшихся, надеясь убедить их в моей невиновности.
– Это не так, но даже если бы и так, меня последний месяц не было в Лондоне.
– Вы были не так уж далеко и могли вернуться.
– Верно, сир, но я не возвращался.
Мне пришло в голову, что о моем безотлучном пребывании в Скедбери мог бы свидетельствовать Уолсингем, но я промолчал. Вызов на заседание Совета – не лучший подарок другу; и внезапно я осознал, что не могу рассчитывать на то, что Уолсингем обеспечит мое алиби. Меня словно осенило; теперь я уже не был уверен, вполне ли искренним было его удивление, когда меня внезапно арестовали.
Старик в центре стола улыбнулся своей медленной улыбкой. Он заговорил монотонно, как по заученному:
– Совет проведет собственное расследование. Налицо три обвинения против вас. Первое: вы просили Томаса Кида скопировать еретическое воззвание. Второе: вы явный еретик, склонявший других к своим убеждениям. Третье, вы самолично написали и укрепили на двери Голландской церкви эту листовку, угрожающую тем, кому Ее Величество дарует защиту.
Я склонил голову, ожидая приказа вести меня в узилище.
– Меж тем вы свободны, но обязаны являться сюда ежедневно до полудня, пока вам не будет разрешено уехать или не будут приняты иные меры. – Здесь он смерил меня нежным взглядом пахаря, озирающего колосья накануне жатвы: – Вы не арестованы, но будете арестованы в случае неявки. Это вам ясно?
Я кивнул, не доверяя собственному голосу.
Сановник медленно улыбнулся снова. Губы его были неестественно полнокровны – ярко-красные в седой бороде. Наши взгляды на мгновение встретились; он кивнул, отпуская меня, и вернулся к бумагам, лежавшим перед ним на столе.
* * *
Кид и Кит. Козлик и котик, так кто-то назвал нас однажды. Но прозвища не прижились. Они слишком не подходили нам обоим: если кто и был козлом, так это я, с моим подлым Макиавеллиевым складом и козлиной бородкой. В Киде, напротив, было что-то кошачье. Я вдруг сообразил, что теперь из него наверняка выколотят все его изящество; при этой мысли на глаза у меня навернулись слезы. На мгновение мир исчез, а я забыл, что за мной идет охота. Бедный Кид, отличный поэт и хороший товарищ, чью дружбу я только что утратил. Я знал, что он простил бы мое отречение, так же как я простил ему предательство, но на душе словно лежал камень вероломства. Я должен был выяснить, что произошло с Кидом и что он сказал обо мне. А для этого нужно было попасть как раз туда, куда мне менее всего хотелось.
* * *
Смерть делает мир ярче. Я видел, как опасность преображает все вокруг, контуры заостряются так, что можно порезаться. Тогда, если хочешь сохранить голову на плечах, а кишки в животе, не глазей по сторонам. Но в этом свете все радует глаз. Цвета становятся насыщеннее, лица встречных чаруют, мужское начало зовет на безрассудства.
Все мы видели висельников. Иные молятся, ожидая встречи с Создателем, обошедшимся с ними не лучше, чем со своим ублюдком. Другие унижаются, кладут в штаны, дрожат, моля о милости, время которой давно ушло. Их позор заставляет меня отвернуться и смотреть на толпу краснорожих, пучеглазых, разбрызгивающих слюну истуканов. Многие со внезапно проснувшимся зверским аппетитом до отказа набивают рты пирогами. Мясной сок течет по их подбородкам, изо ртов летят крошки, когда они орут палачу, чтобы он наконец четвертовал труса. Но иногда приговоренный ведет себя с особенным достоинством. Палач обвивает его шею веревкой, как отец, дарящий жемчужное ожерелье деве, за чью невинность он спокоен. Я видел удивление на лицах этих людей: мир, который им вот-вот предстояло покинуть, запоздало наполнял их.
С высокого помоста смертнику видно все. Мошенники и карманники, кладбищенские упыри, что норовят поживиться обносками мертвеца, а еще лучше – клоком его волос или куском веревки. Приговоренный слышит вопли, торопящие его смерть. Публика в предвкушении, как водится в день премьеры. И кто осмелится утверждать, что смертник не желает ее расположения? Ведь с эшафота все выглядит притягательно. Вены на носу пропойцы играют невиданными оттенками красного, к суровым лицам шлюх, рано пришедшим в упадок, снова возвращается пленительная молодость.
Эти проклятые превосходят Христа. Последний раз взглянув миру в глаза, они ступают в ничто, зачарованные его красотой. Многие не сдерживают крика, когда их потрошат, – а как же иначе? Но чаще эти люди испускают дух еще до того, как нож войдет в их внутренности. Словно, поддавшись смертельной магии, сами находят путь в мир иной.
Смерть придает форму жизни. В тени виселицы зачинаются дети, новая жизнь всходит вокруг мертвых корней. Я и сам, случалось, покидал площадь казни с членом твердым, как у висельника. Страх смерти пьянит почище вина или табака. Уж поверьте мне, я не однажды чудом уворачивался от ее косы. Вопрос в том, удастся ли мне это еще раз.
В подобные минуты на меня часто находило, будто нас двое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24