Шоу и «Челюсти» К. Бенчли.
К. Володин
И вы, способные понять правосудие, как вы это сделаете, если не будете взирать на все дела при полном свете?
Только тогда вы поймете, что вознесшийся и падший – это один и тот же человек, стоящий в сумерках между ночью своего ничтожества и днем своего величия.
И что камень, любой камень храма, не менее важен, чем его краеугольный камень.
Халил Гибран. Пророк

ГЛАВА I
Азалии увядали.
Так оно и должно было быть, и ему следовало знать об этом. Человек, который родился и вырос в Нью-Йорке, мог выкопать ямку нужной глубины, положить туда торфяную массу, с любовью и заботой посадить в эту хорошо удобренную почву растение, поливать его и подкармливать. Но растение все равно умрет, умрет лишь потому, что его посадил горожанин.
Или, возможно, он слишком преувеличивает? Возможно, растения увяли от жары, которая стоит последние несколько дней. Если причина заключалась в этом, то азалии могли оставить всякую надежду, – сегодня тоже ожидалось пекло.
Тут он вспомнил о своем маленьком кабинете и поглядел на часы. У него еще оставалось несколько минут, чтобы успеть выкурить сигарету, прежде чем отправиться к станции метро.
Он достал из кармана пачку, надорвал целлофановую обертку и вынул сигарету. Он был высокого роста, крупного телосложения, с комплекцией, не склонной к полноте. Его черные волосы были коротко подстрижены под ежик, что делало его лет на пять моложе. В свои тридцать восемь ему все еще удавалось производить на присяжных впечатление невинного молодого человека, готового вести обвинение только потому, что это было в интересах народа. Словно юноша, он мог внезапно с горячностью, свойственной только молодости, обрушить на свидетеля, казалось бы, искренний гнев, не оставив от его показаний камня на камне. В это, как и в любое другое утро после ночного сна, его голубые глаза были поблекшими, и только позднее, днем они приобрели свою полную окраску.
Он взял один из плетеных стульев, поставил его на то место, откуда были видны Гудзон и чистое безоблачное голубое небо, и сел, неторопливо покуривая. Услышав, как позади него с шумом хлопнула дверь, он обернулся.
– Тебе не пора? – спросила Кэрин.
– У меня еще есть несколько минут, – ответил он.
Она медленно прошла по террасе, склоняясь над горшками с геранью и обрывая увядшие листья.
Хэнк наблюдал за ней, удивляясь, все ли мужчины, так же вот, как он, восхищаются красотой своих жен после четырнадцати лет супружества.
Когда он с ней познакомился, ей было девятнадцать лет, и голод в побежденной Германии лишил ее тело необходимой округлости. Сейчас в тридцать пять она все еще была стройной, но пышущей здоровьем женщиной с упругой грудью. Ее живот слегка выступал после рождения ребенка.
Она подвинула к нему скамеечку, села, взяла его руку и прильнула к ней щекой.
На ней была белая блузка с короткими рукавами и брюки из грубой ткани, и ему пришла в голову мысль, что ОНА ВЫГЛЯДИТ НАСТОЯЩЕЙ АМЕРИКАНКОЙ, но тут же понял, насколько глупо с его стороны так думать. Почему бы и нет? Ведь даже ее английский язык с сильным акцентом, когда он впервые с ней познакомился, потерял свой гортанный тевтонский призвук, стал плавным и отшлифованным, как галька, которая постоянно подвергалась воздействию воды и ветра.
– Дженни еще не встала? – спросил он.
– Сейчас лето, – заметила Кэрин. – Пусть поспит.
– Я никогда не вижу эту девчонку, – сказал он. – Мою собственную дочь.
– Преувеличение прокурора.
– Возможно, – ответил он. – Но у меня такое чувство, что однажды вечером я приду домой и увижу Дженни, сидящую за обеденным столом с молодым человеком, и она представит мне его как своего мужа.
– Хэнк, ей еще только тринадцать лет, – сказала Кэрин, вставая и подходя к краю террасы. – Посмотри на реку. Сегодня будет страшная жара.
Он утвердительно кивнул.
– Ты единственная известная мне женщина, которая в брюках не похожа на водителя грузовика.
– А скольких других женщин ты знаешь?
– Тысячи, – улыбнулся он.
И на какое-то мгновение лицо его омрачилось, словно на него набежало облачко, мимолетное, эфемерное, вызывая в нем раздражение тем пуританским фактом, что у Кэрин Брукер он был не первым. «Да, но тогда была война, – сказал он себе. – Какого черта, сейчас она моя жена, миссис Белл, и я должен быть благодарен, что такая невероятная красавица, как Кэрин, из всех соперников выбрала именно меня. Однако почему, черт возьми, должны были быть соперники? Да, но тогда была война, тогда… и все же, у Мэри их не было бы».
Мэри.
Это имя отчетливо вспыхнуло в его сознании, будто только и ждало момента, затаившись где-то в темном уголке памяти. Мэри О'Брайан. Сейчас она конечно, под другой фамилией, замужем. Но за кем? Как его фамилия? Если он когда-нибудь и знал ее, то сейчас забыл. К тому же для него она всегда останется Мэри О'Брайан, нетронутая, чистая… Черт возьми, ты не можешь их сравнивать! Кэрин жила в Германии, Кэрин была…
Внезапно он спросил:
– Ты меня любишь?
Вздрогнув от неожиданности, она повернулась к нему. В уголках светло-карих глаз затаились тоненькие смешливые морщинки, а ненакрашенные губы приоткрылись в легком удивлении. Очень мягко, с ноткой недоумения, словно получила выговор, она сказала:
– Я люблю тебя, Хэнк. – И казалось, с видом некоторого замешательства быстро вошла в дом. Он слышал, как она шумно возилась на кухне.
«Мэри, – думал он. – Боже, сколько прошло времени».
Вздохнув, он посмотрел на Гудзон, в водах которого неясно отражалась раннее утреннее солнце, затем встал и пошел на кухню за портфелем.
Хэнк вышел из метро на станции Чамбрес (Стрит), окунувшись в ослепительную нарастающую жару города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62