Значит, мой отец был вовсе не каннибал, а обыкновенный человек, который испытывал страхи, поддавался слабостям, совершал ошибки. Обыкновенный человек, который может потерять голову из-за женщины и пустить все под откос. Мне казалось, что я вижу его впервые, я сочувствовала ему. И тут в моей голове возникла и стала разрастаться до размеров озарения простенькая мысль: если отец не каннибал, то и я не дочь Каннибала.
– А я?
– А ты появилась, когда у нас отношения только-только начали портиться. Тогда мы еще думали, что сумеем с этим справиться и станем нормальной семьей. Но, как видишь, из этого ничего не вышло.
Да, это я видела. Еще совсем маленькой я поняла, что родители мои не настоящая пара, а теперь, когда я была уже совсем взрослой женщиной, до меня дошло, что родители мои существовали и до моего рождения, что я не была неотъемлемой и вечной частью их жизни. Более того, теперь я отчетливо поняла, что родили они меня не ради меня, а чтобы лучше понимать и больше любить друг друга. Очень странная связь существует между родителями и детьми: мы, дети, присваиваем их себе, превращаем в неизменную часть ландшафта нашей вселенной, в первичные мифы нашей реальности. И потому, думая о них, мы воспринимаем их как привычный пейзаж, как декорации на сцене, где разворачивается драма нашей жизни. То есть мы отказываемся признавать, что наши родители – не только наши родители, они еще и независимые от нас люди, существа из плоти и крови, со своей собственной жизнью, в которой мы не присутствуем. Вероятно, те дети, у которых есть свои дети, могут излечиться от этой инфантильной слепоты, при которой родители представляются нашей неотъемлемой собственностью; но мы, дети, у которых нет своих детей, стремимся навечно застрять в этой эмбриональной уверенности, в этом обманчивом воспоминании, замешанном на детском эгоцентризме.
Мне понадобилось дожить до сорока одного года, испытать похищение мужа, которое в конце концов оказалось никаким не похищением, мне понадобилось, чтобы меня полюбил юноша вдвое моложе меня и главное, чтобы Феликс рассказал мне свою жизнь; все это мне понадобилось, чтобы освободиться от плоского, схематичного образа своих родителей, о который разбивалось мое собственное представление о себе. Теперь я знаю, что мои родители – полнокровные, противоречивые люди, которых не так-то просто понять. Они свободные существа, которых я теперь могу видеть в той далекой жизни, когда они были счастливы, когда меня еще не было на этом свете. Я вижу, как они танцуют в сиянии бальных огней, она – в шелестящих шелках, он – в облаке ароматов одеколона и бриллиантина, и обоим – молодым, полным жизни и желания – ритм на звездном пути задает звон кубинских колокольчиков. Над ними – летняя ночь, темные силуэты вырисовывающихся на жарком небе пальм, а на эстраде, окруженный медным блеском инструментов, поет Компай Сегундо, тоже еще молодой, с широкой грудью, глазами соблазнителя и с вечной жаждой женщины: «Я жив одной любовью, Кларабелья, и потому, когда я на тебя смотрю и вижу, как ты прекрасна, я никогда не думаю о том, что должен умереть».
Теперь, освободившись мысленно от своих родителей, я сама чувствую себя более свободной. Теперь, искренне позволив им жить так, как они хотят, я сама начинаю быть собой. Очень это странная и непонятная вещь – личность. Почему я – это я, а не другой человек? Я могла бы быть, например, Марией Мартиной, бесстрашной судьей с именем вселенской матери, или Тони, исчезнувшей дочерью того старика, что умирал в больнице. Я могла бы быть женой того иранца, что купил машину по моим документам, или взаправдашней любовницей Константино, который мучил свою жену сказками обо мне. Могла бы я быть, разумеется, и Феликсом, проживать последний отрезок своей жизни, когда позади остается почти все, а впереди – почти ничего. И даже могла бы быть писательницей Росой Монтеро, почему бы и нет? Поскольку я столько раз лгала на этих страницах, кто поверит теперь, что я не Роса Монтеро, что я не придумала эту многословную и легкомысленную Лусию, Феликса и всех остальных? Но нет, я вовсе не та чернокожая романистка из Гвинеи, я не писала эту книгу на языке буби, не переводила ее потом на испанский. И, кроме того, я действительно пережила все, в том числе – и даже главным образом – свою ложь. Теперь наконец мне кажется, что я начинаю узнавать себя в зеркале собственного имени. Кончились игры с рассказами от третьего лица: как бы это ни казалось невероятно, но я верю, что я – это я.
Только что по телевизору передавали новости. Главная среди них – коррупционный скандал. С помощью документов, которые передал мне инспектор Гарсия, несгибаемая судья Мартина сумела посадить за решетку двух министров, двух бывших министров и еще полдюжины высокопоставленных чиновников, а также рыжего бандита, которого судебная полиция извлекла из моей квартиры и отправила прямиком в тюрьму Карабанчель, откуда он, по всей видимости, сбежал года два назад. Инспектор Гарсия и Рамон находятся неизвестно где, а о Продавце Тыкв не было сказано ни слова, так как судья Мартина своими неимоверными усилиями сумела разрушить лишь верхушку айсберга. Но, к счастью, жизнь много больше, чем это дело, она больше, чем чужая низость, и больше даже, чем наша собственная низость. Тележурналист вспомнил и о моем участии в этом деле:
«При расследовании судья Мартина пользовалась помощью Лусии Ромеро, детской писательницы, супруги Рамона Ируньи, одного из фигурантов по этому делу. Лусия Ромеро, полностью неосведомленная о противозаконной деятельности мужа, предприняла свое частное расследование и сумела добыть необходимые доказательства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110