– Я не нарочно. Я просто не хочу, чтобы ты винил Тамин или Нефрет в том, что они относят свитки на рынок. Им просто нужно что-нибудь, над чем можно посмеяться с друзьями. – Ипвет наняла еще женщин, которые помогали ей делать сандалии, поскольку спрос очень вырос, так что Тамин нужен теперь еще один помощник, чтобы их продавать.
– Не вижу в этом ничего смешного. Рассказ не только резкий, но и бунтовской. – Я был не совсем честен, поскольку даже самый злой зверь у Асет может выглядеть комично – всего лишь за счет того, как он сгибает лапу или поднимает бровь. Но в последнее время ее мысль стала острее, и эти рассказы в рисунках стали кусаться, как не кусались раньше. Там изображался огромный бабуин в развевающейся мантии, а уши у него были вытянуты, как у той фигуры из кварцита, которая некогда стояла перед гробницей Аменхотепа Великолепного, – пока Хоремхеб не передвинул ее к своей гробнице. Рядом с ним на задних лапах стояла большая крыса и щелкала кнутом над стадом козлов, чьи ноги были скованы деревянными колодами, как у заключенных. Бабуин расчищал себе путь топором, одному козлу отрубил ногу, второму ухо, третьему нос, а за ним текла кровавая река, которая потом разливалась в обе стороны на зеленые поля.
– Люди видят в рисунках то, что им хочется.
– Они видят именно то, что ты туда вкладываешь! – То, что я, разозлившись, поднял голос, удивило меня самого даже больше, чем Асет, но она все равно не перестала защищаться.
– Отрубать руку человеку, ворующему хлеб из-за того, что голодны его дети – варварство. Если я не скажу этого, то кто скажет? Чисто выбритые люди вроде моего отца? – Она покачала головой. – Если делаешь такое во имя бога, то поступок не становится маат.
Я не мог не согласиться, и Асет это знала, но это не умаляло опасности, которой она подвергалась.
– Еще несколько рисунков, и ты сама потеряешь руку, – предупредил я, намереваясь этим закончить разговор. Но моим языком завладела уязвленная гордость. – Ты что, считаешь меня таким… надоедливым? В последнее время кажется, что ты…
Ее левая рука шевельнулась, словно она хотела потянуться ко мне, но потом замерла.
– Мой язык сковывает страх разочаровать тебя, оказаться не тем, чего ты от меня ждал, потому что я совсем не та, за кого ты меня принимаешь, и никогда не смогу такой стать. Кого ты видишь, глядя на меня – невинную девочку, не знающую коварства и злых намерений? – Она покачала головой. – Как так может быть? Я дочь своей матери. По меньшей мере, в этом у меня нет выбора.
– Ты ни в чем не похожа на женщину, давшую тебе жизнь, ни по природе, ни по замыслам, – уверил ее я. – Иногда мне кажется, что ты о других больше заботишься, чем о себе. Маленькая девочка с больным бедром, неуклюжий Рука, гончар Реш – все раскрываются перед тобой, как цветы перед солнцем, потому что ты одариваешь их добротой и любовью. Даже собак уличных. – От этих слов в уголке рта у нее появилась улыбка, которая придала мне смелости выпустить последнюю стрелу. – Не забывай, что ты еще и дочь своего отца. Если тебе нужно доказательство, достаточно взглянуть в зеркало. – Улыбка засветилась уже и во взгляде. – Интересно, в чем же секрет этих синих глаз? – задумчиво произнес я, чтобы поддержать улыбку. Но Асет восприняла вопрос серьезно.
– Ты же не веришь во всю ту чепуху о том, что твердые части тела – от отца, а мягкие – от матери! – упрекнула меня она. – Узахор сказал мне однажды, что у матери его отца были голубые глаза. А у ее детей не было. И у внуков тоже. Если у меня глаза от отца, почему у бабушки Узахора не было детей с глазами, как у нее самой?
Я пожал плечами и развел руками, ибо ответить мне было нечего. Но сведения, которые она раскрыла так беззаботно, подтвердили мои предположения: Узахор был отцом Рамоса. И действительно, это объясняет, что Асет получила в наследство не только богатую коллекцию свитков Узахора, но и его дом на западе Уасета, и таким образом сама стала богатой женщиной. Пока дом пустует, за ним приглядывает один из верных слуг старика, и это служит постоянным напоминанием о том, что Рамос без проблем найдет дочери выгодную партию. Уже пять месяцев прошло с тех пор, как Асет отпраздновала свой пятнадцатый день рождения, и два года с тех пор, как Узахор прошел через тростники.
Когда мы прощались, Асет дотронулась до моей руки и улыбнулась с некоторой горечью.
– Больше всего я боюсь, Тенра, что ты устанешь от моих вопросов, от моей… ребячливости.
От удивления у меня замерз язык и спутались мысли. Она же достаточно хорошо понимает меня и знает, что я никогда не считал ее вопросы детскими. Может, она прочла что-то в письмах, которые Пагош приносит от Верховного Жреца? Почему еще Асет могла вообразить, что я ее оставлю? Разве что кто-нибудь – возможно, Пагош – вбил ей в голову мысль, что я собираюсь жениться.
– Куда более вероятно, что это ты меня покинешь, как раз именно потому, что ты больше не ребенок. – Я был уверен, что моя печальная улыбка выдала меня, так как Асет обняла меня рукой за шею и прижалась щекой к моей щеке – это объятие было не только неожиданным, но и не похожим на детское.
Полагаю, она любит меня по-своему, так же, как Пагоша и Мену, или Хари. Но моя любовь к ней – это не любовь учителя или опекуна. Я вижу Асет во сне. Когда я бодрствую, ищу ее взглядом, и получается, что я неспокоен независимо от того, поблизости она или нет. Когда Асет входит в комнату, кровь приливает и к чреслам и к лицу, а в ушах стоит оглушительный шум, сквозь который пробивается только мысль о том, чего я никогда не получу и о чем не должен даже помышлять.
В последнее время в темноте ночи я даже ощущаю прикосновение ее губ или рук, и я мучаюсь, и мне приходится теперь оберегать ее и от себя, как и от чужаков, стучащихся в мою дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136