Шторм на море к вечеру утих, ветер стал не таким
пронзительным и холодным, и к волнам спустились чайки. Было
их превеликое множество, и вылавливали они мелкую рыбешку,
оглушенную бурей, метались с хриплыми вскриками над морем,
словно заблудшие души, не нашедшие покоя на Серых Равнинах.
Но одна птица парила в вышине, под самыми облаками, на
недвижно распростертых крыльях, и не походила на чайку. В
сумерках Конан разглядеть ее не мог, как и дотянуться до
нее своим кинжалом. Орел, равнодушно подумал он: морской
орел, чье мясо провоняло тухлой рыбой. Даже чайка была бы
более соблазнительной добычей.
Прибрежные скалы тем временем начали понижаться, и
морские волны уже не бились с грохотом о каменные башни и
стены, а я мягким шорохом набегали на песок. Конан
спустился к самой воде, но кроме водорослей не нашел
ничего. С этим можно повременить, решил он; желудок его
был пуст, но голод еще не настолько терзал киммерийца, чтоб
жевать неаппетитные буро-зеленые стебли. Впрочем, еду с
успехом заменял сон; к тому же, во сне Конан мог запустить
зубы в те самые копченые окорока да баранье жаркое, о
которых он размышлял по дороге.
Выбрав место посуше, он лег на спину и закрыл глаза.
Последнее, что привиделось ему - та самая птица, большой
орел, что парил под облаками на широких распростертых
крыльях. Конану показалось, будто орел начал снижаться, -
видно, заметил подходящую рыбину или решил закогтить одну
из чаек.
Может, то не орел, а ворон? - мелькнуло у Конана в
голове. Ворон, птица Крома, был бы добрым знаком...
На море и пустынный берег спустились сумерки, и он
уснул.

* * *

Под утро какое-то тревожное чувство пробудило его.
Еще пребывая в полусне, Конан ощутил скользнувшие по
лицу световые блики и легкий ветерок, холодивший кожу.
Тучи рассеялись, и взошла луна, лениво подумал он в
дремотном забытьи. Но свет был слишком ярок, а ветер
усиливался с каждым мгновением, и это настораживало. Быть
может, не Конана-человека, воина пресветлого Илдиза, а того
зверя-варвара, недоверчивого и чуткого, что обретался в его
душе под тонким слоем опыта и привычек, полученных в
странах юга, где жизнь была не столь суровой, как в
Киммерии. И, невольно повинуясь дикой своей природе, Конан
спал на спине, готовый в любой момент вскочить и ринуться в
схватку, а рукоять обнаженного кинжала торчала в песке у
правого его бедра.
Пальцы его сомкнулись на витом серебряном эфесе, веки
дрогнули и чуть приподнялись. Свет, ударивший ему в глаза,
не был ни призрачным сиянием луны, ни лучами восходящего
солнца; над ним, раздуваемые ветром, метались факельные
пламена, трепетал огонь, разожженный руками человека, и
слышались человеческие голоса. Что-то темное, гигантское,
спускалось к нему с небес, заслоняя облачную пелену, в
разрывах которой просвечивали редкие предрассветные звезды.
Конан вскочил, вскинул клинок над головой,
стремительной тенью метнулся к прибрежным утесам, но было
поздно. Прочная сеть накрыла киммерийца, жесткий ее край
ударил под колени, и он упал. Но не в песок! Сеть мгновенно
стянулась, и теперь он беспомощно барахтался в воздухе,
пытаясь рассечь прочные веревки кинжалом. Это почти удалось
ему; каждый удар клинка расширял щель, и если б он мог
нанести их еще два или три раза, то выскользнул бы из пут.
Но те, неведомые, с факелами, были опытны и
предусмотрительны. Сеть поднимали быстрей, чем Конан
орудовал кинжалом, огонь слепил ему глаза, и гортанные
голоса в вышине становились все громче и громче. Потом
что-то тяжелое, твердое и мягкое одновременно рухнуло на
голову киммерийца, и он потерял сознание.

* * *

Его окатили водой. Соленая, отметил Конан; значит, он в
море или около моря. Свет по-прежнему бил в глаза, но, чуть
приподняв веки, он убедился, что видит не факелы и не луну
- над горизонтом поднималось солнце. Было раннее утро,
светлый глаз Митры стоял еще невысоко, но туч не оставалось
и в помине; небо, подобное иранистанской бирюзе, голубело
над Конаном от края и до края мира.
На фоне неба он увидел четыре фигуры. Два человека в
непривычной чешуйчатой броне и глухих шлемах высились слева
и справа от него; каждый держал длинную палку с петлей, и
петли те сдавливали Конану шею. Еще один воин, тоже в
кольчуге и шлеме с глухим забралом, находился около него,
совсем рядом, тоже с палкой в руках, но была она короткой,
и с конца ее свисал длинный и узкий мешок, набитый, судя по
всему, песком. Все трое солдат были рослыми и
широкоплечими; за их поясными ремнями торчали короткие
клинки, отливавшие не светлым серебром стали, а золотистой
бронзой.
Однако самым любопытным показался Конану четвертый в
этой компании. Был он довольно стар, однако не сгорблен
годами; безбородое лицо и лысый череп обтягивала бледная
кожа, нос торчал крючком, как у стигийцев, но глаза были не
темными, как у жителей юга, а серо-водянистыми и огромными,
чуть ли не в половину лица. Облачение крючконосого - длинная
голубая хламида с серебряным шитьем и высокие сапоги,
украшенные самоцветными камнями, - говорило, что человек он
не простой, однако не воин и не военачальник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16