Если, конечно, так вообще бывает – женщина-врач. Ее позабавила эта мысль, и она отправилась искать кисть, словно в поисках можно было укрыться от неуютного ощущения, что она родилась в неправильном мире.
Выйдя на весеннее солнце с кувшинчиком едко-пахучего масла и увидев, что Мандрас острижен наголо, она протянула кувшинчик Дросуле.
– Мажь погуще, оно даже стригущий лишай убивает, вдруг он у него тоже. Потом покрой ему голову холстиной и завяжи тесемкой. Боюсь, появится раздражение, так что, когда пропадут вши, придется втирать оливковое масло, ведь керосин-то подействует только недели через две, так что, думаю, лучше взять вот это.
Кирья Дросула с восхищением глянула на нее, понюхала жидкость, фыркнула и стала шлепать ее на голову сына.
– Надеюсь, ты знаешь, что я делаю, – заметила она.
Мандрас впервые проговорил:
– Жжет.
На что мать сказала:
– Ой, смотрите, никак очухался? – и продолжила мазать. Когда голову обмотали полотном, обе женщины отступили и полюбовались своей работой. Глаза Мандраса ввалились, лицо было истощенным, как у святого в саркофаге, и бледным, словно у недавно скончавшегося, но уже остывшего покойника.
– Это в самом деле он? – осведомилась Дросула с неподдельным сомнением в голосе, а потом спросила, как в царапины на голове попала зараза.
– Оттого, что в царапины втираются вшиные испражнения, – ответила Пелагия, – то есть вши не сами ее вызывают.
– Всегда говорила ему – не скреби башку, – сказала Дросула, – а вот до сих пор не знала, отчего это. Ну, доделаем остальное?
Женщины обменялись взглядами, и Пелагия вспыхнула.
– Мне кажется… – начала она, а Дросула подмигнула и широко ухмыльнулась.
– Разве тебе не хочется посмотреть, что берешь? Да многие девушки умерли бы за такую возможность. Я никому не скажу, честное слово, а что до него, – она кивнула на сына, – так он так далеко, что даже не узнает.
Пелагия подумала сразу о трех вещах: «Я не хочу выходить за него. Я уже видела его, но не могу этого сказать, и это было время, когда он был прекрасен. Не как сейчас. И я не могу ничего сказать, потому что мне нравится Дросула».
– Нет, правда, не могу.
– Ладно, поможешь со всем остальным и будешь говорить, что мне там нужно делать, из-за двери. Вода нагрелась? Скажу по секрету – мне не терпится посмотреть, какого мужика я произвела. Что, это ужасно, да?
Пелагия улыбнулась:
– Тебя все считают ужасной, но хуже от этого никто к тебе не относится. Просто говорят: «Ох уж эта кирья Дросула!»
Без одежды Мандрас дрожал не сильнее, чем в ней. Он стал таким жалким и маленьким, что Пелагия не испытывала стыда, оставшись с ним, даже когда он был голый, и ей не пришлось давать указания из-за двери. Мускулы его пропали, и кожа висела на костях бессильными складками. Живот вздулся – то ли от голода, то ли от паразитов, – а ребра, как и позвонки на спине, остро выпирали. Казалось, плечи и спина у него согнулись, сморщились, а бедра и икры так несоразмерно съежились, что колени выглядели огромными, распухшими. Но хуже всего было то, что они увидели, когда сняли с его ног покрытые коркой бинты; Пелагия сразу вспомнила историю Филоктета, бывалого аргонавта и поклонника Елены, – его нога непоправимо гнила, и Одиссей оставил его на острове Лемнос с одним большим луком и стрелами Геркулеса. Позже Пелагия вспомнит: все закончилось тем, что его излечил Эскулап, и Филоктет помог одолеть троянцев, – и задумается над тем, что она и сама целительница; но все это будет в то время, когда итальянцы благополучно займут место своих предков.
Однако она не очень-то почувствовала себя целительницей, увидев совершенно ни на что не похожие ноги. Омертвелая, многоцветная бесформенная масса. К внутренней стороне снятых бинтов присохла корка гноя и струпьев, а в нездоровой плоти корчились и извивались желтые личинки.
– Святой Герасим! – воскликнула Дросула, хватаясь за иссохшие плечи сына, чтобы удержаться и не упасть в обморок. Зловоние одуряло невыносимо, и Пелагия наконец почувствовала, что ее затопило священное сострадание, отсутствие которого вначале так испугало.
– Вымой его всего, – сказала она Дросуле, – а я займусь ногами. – Она взглянула на Мандраса полными слез глазами и проговорила: – Агапетон, я сделаю тебе больно. Прости.
Он ответил ей взглядом и во второй раз заговорил:
– Это война. Мы разбили их начисто, они бежали. Мы разбили итальяшек. Делай мне больно, если хочешь, но мы не могли драться с немцами. Там танки, вот и все.
Пелагия заставила себя смотреть на эти ноги, пока не перестала видеть отвратительное ужасное страдание: осталась только проблема, которую необходимо решить. Она осторожно удалила личинки, выбрасывая их за ограду, и собралась с мыслями, пытаясь определить, распространилось гниение на кости или нет. Если да, то это означает ампутацию, и она понимала, что такие вещи должны делать другие; возможно, даже отец не возьмется. Что хуже мог сделать ближнему враг? Вот она содрогнулась, вот отерла руки о фартук, вот закрыла глаза и вот приподняла его правую ногу. Повернула ее туда-сюда, помяла ткани и с удивлением пришла к выводу, что грануляции нет, ни одна кость не омертвела и не отделилась.
– Секвеструма нет, – проговорила она, думая: «Но ведь я делала это только один раз на собаке», а Дросула ответила:
– Да уж, грязищи тут!
Пелагия обнаружила, что ткани ноги сухие, и вздохнула, будто с нее свалился груз – самым страшным была бы мокрая гангрена. Она увидела, что нет и красной полосы, разделяющей здоровые и пораженные участки, и сделала вывод, что и гангрены нет. Затем осмотрела другую ногу и пришла к такому же заключению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173