или же учительницу младших классов находили с распоротым животом и засунутым туда мертвым младенцем; или же ветерана Седьмого стрелкового полка обнаруживали с отрезанными гениталиями во рту… И конечно же, начались поборы: «С тебя пятьсот франков для независимого Алжира. – А что такое независимый Алжир? Что такое Алжир вообще? Разве это страна такая, чтобы ей быть независимой? – Знаешь ты или не знаешь, все равно платить придется. А не то сделаем тебе кабильскую улыбку».
И все это, разумеется, именем веры, той самой агрессивной веры, которую кабилы, силой обращенные в йотам за двенадцать веков до того, с трудом признавали своей. Для них ислам заключался не в священной войне, а в молитве и милостыни, а для самых набожных – в отказе от спиртного, от свинины и от индюшатины (мясо какой-то части индейки похоже на свинину, а вот какой именно – все забыли).
Революционеры утверждали, что они освобождают родину, о которой никто и не слыхал, потому что единственной настоящей родиной для кабилов был джебель, а родина как идея была прочно связана с Францией. В их селе никто и не подумал подчиниться новым законам, пока не зарезали одного или двух стариков-ветеранов, прогуливавшихся в сверкавших на солнце французских медалях. Тогда пришлось выбирать; и если отец Махмуда, слишком старый, чтобы воевать, вышел из положения, распрощавшись с несколькими дуро, сам Махмуд, которому только что исполнилось семнадцать лет, пошел и записался во вспомогательные войска французской армии. Он сделал это не только оттого, что во время войны молодой человек должен браться за оружие, а еще и потому, что ему нравилось французское присутствие в его стране – эта близость к цивилизации, смягчение нравов, – потому, что он любил своего школьного учителя, которого всегда боялся, своего приятеля Рэмона и его сестру Зерлину, учившуюся музыке (иногда, при сильном ветре, звуки ее фортепиано разносились далеко вокруг) в большом прохладном доме, в тени скрипучих пальм. Два раза Махмуд заходил к ним в дом, и Рэмон даже показал ему пианино, которое оказалось странной штукой из полированного дерева с черно-белой зубастой пастью и четырьмя подсвечниками.
Став военным, Махмуд – веселый, услужливый, открытый, неутомимый и храбрый – сразу сделался любимцем лейтенанта и младших офицеров. Сам себя он храбрым не считал: просто он не боялся смерти, потому что если бы он и умер, то это было бы от любви. Он первым лез в пещеры, у входа в которые были подвешены одна-две гранаты, он выполнял роль проводника и разведчика, он взбирался на самые высокие сосны, чтобы обозревать окрестности, а когда начиналась стрельба, он улыбался во весь свой белозубый рот: «Жарковато становится, господин лейтенант». Боевики, которых французы называли феллагами, были для него просто сволочью. Он не понимал, за что они борются; надо было как следует очистить от них этот новый юный Алжир, о котором даже «франси» начинали говорить и думать как о чем-то, существующем на самом деле. Единственным правым делом была для него Франция. Еще лучше стало, когда Франция избрала себе президента-солдата, преподнесшего Махмуду самый лучший подарок: он сделал его французом и в подтверждение этого выдал ему удостоверение личности. Махмуд тогда еще не знал, что это ловушка для дураков.
С того дня, как в кармане у Махмуда появился документ, в котором говорилось, что он француз, он стал бояться идти в бой, потому что теперь его жизнь кое-чего стоила и он не хотел расставаться с ней. Страх овладевал им всего на несколько секунд, а в остальное время он был так же спокоен, как и раньше. Однако к нему вернулась утраченная под влиянием французов давняя привычка к молитве. Нет, он не молился по пять раз на дню, распростершись на коврике головой к Мекке, он делал это так, от случая к случаю, с мыслью, что, несмотря на то, что он грешит, балуясь в казарме пивом, все равно когда-нибудь он увидит Бога, потому что Бог, конечно же, за французов, раз Он дает им победу. А после войны, может быть, всем алжирцам, которые станут французами, будет разрешено пить пиво, даже шейхам. Вот будет потеха!
Серьезное испытание выпало для него в изнуряюще-жаркий августовский день, совсем не подходящий для военных действий. Утром они как-то зазевались, и отряд «этих сволочей», вооруженных до зубов, окопался за скалами. Было бы благоразумнее – да так оно обычно и делалось в таких случаях – пустить в ход артиллерию или за неимением таковой – «Т-6», а затем высадить с вертолета группу легионеров-парашютистов прямо на верхотуру. Тогда бы «эти сволочи» оказались зажатыми меж двух огней и должны были бы либо сдаться, либо подохнуть на месте, самое милое дело. Но лейтенант был резервистом, и его это очень волновало: «Мне осталось служить всего полгода, а потом – обратно в резерв. Я хочу воспользоваться моментом». Ему надоело смотреть, как легионеры зарабатывают себе бляхи. Командуй он беднягами-новобранцами, ему обязательно запретили бы лезть на рожон, а тут, если что, ухлопают только его самого да несколько чурок, – и ему разрешили. Он дал сигнал к атаке.
И вот тогда, перебегая от дерева к дереву, прыгая с камня на камень, видя, как Али, и Моханд, и Мубарек падают на бегу, скошенные шквальным пулеметным огнем, слыша, как пули с отвратительным визгом отскакивают рикошетом от камней, выбивая из них брызги осколков, – вот тогда Махмуд, с трудом переводя дыхание, сжимая в руках раскаленный автомат, стал от всего сердца молиться:
– Великий аллах, не дай мне умереть сегодня!
Тут же пуля ударила ему в голову, пробила тяжелую каску и, таинственным образом изменив траекторию, отскочила, сплющившись, в сторону, даже не задев вторую, легкую каску из прессованного картона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89