Это было уже недалеко от его дома. Вот этот каменный куб с круглым верхом – это мечеть, куда его однажды затащил приятель в надежде обратить его в веру. Франческа тоже не была против: «Вот-вот, помолись аллаху, спроси его, не хватит ли тебе надираться!» Но в мечети ему не понравилось. Там было полно бородатых мужчин угрожающего вида и молодых людей с больными глазами, в которых читалась готовность пожертвовать собой и кем угодно. Пророк для них был не Пророк, а наркотик. Все они считали себя «бен-Ларби», сынами аллаха. Кругленькому сапожнику, сражавшемуся за любимую Францию, нечего было делать среди них.
Ветер, яростно завывавший на пересечении авеню Ленина и бульвара Манделы, намел у стен мечети огромные сугробы. Среди этих снежных гор что-то шевелилось.
Другого движения вокруг не было. Ни прохожих, ни машин. Даже снег перестал. Только изредка ветер закружит на мостовой обрывок промасленной бумаги или загремит пустой банкой из-под кока-колы. Но около мечети что-то шевелилось, и, подойдя ближе, Махмуд в металлическом свете фонарей увидел, что это человек.
Человек сидел скрючившись, колени выше головы, голый.
Почти или совершенно голый? Отсюда не было видно. Весь посиневший, застывший от холода, но живой. Как он там примостился – на коленях, на четвереньках? Непонятно.
Первое движение: ускорить шаг и пройти мимо. Но затем включилось неизбывное милосердие детей Авраамовых. Кто хоть раз слышал о Коране, не сможет оставить умирать от холода еще живого человека, который к тому же ничего плохого ему не сделал. Махмуд с опаской подходит ближе, а тот старается поднять застывшие от холода руки, похожие на культи.
– Пошли, – говорит Махмуд.
И пока этот синий призрак пытается встать, опираясь одной рукой о сугроб, а другой прикрывая свою наготу, Махмуд расстегивает одеревеневшими пальцами пришитые не на ту сторону пуговицы красного франческиного пальто. Синтетический пиджак под порывами ветра липнет к его бокам, и, внезапно почувствовав себя тоже голым, он, как на пугало, натягивает пальто на негнущиеся руки и спину человека.
– Пошли!
Тот еще и босой, но Махмуд не собирается разуваться. Асфальт весь покрыт мягким снегом, они идут – Махмуд впереди, не оборачиваясь, а тот не отстает от него.
– Увидишь, – застывшими губами говорит Махмуд, – это рядом.
Ветер режет ему грудь. Время застыло в этом холоде. Остается только терпеть и страдать, это нетрудно. Еще несколько минут, и они пришли.
Сквер, нищету которого милосердно скрывает снег. В центре – то, что богачи и интеллигенты называют современной скульптурой: три куба один на другом, из которых торчит банан под зонтиком, короче, насмешка над всеми бедняками, живущими поблизости, насмешка, за которую какой-то там иностранный скульптор получил денежки от мэрии – правой или левой, один черт! Вокруг многоэтажки, лестница в подвал, ступеньки, коврик, который притворяется, что он – трава («Осторожно, он колючий!»), запах кухни и уже тепло, дверь, выключатель и вдруг рыжая, вклокоченная голова еще сонной, а может быть, и подвыпившей Франчески.
– А-а-а, вот и ты! Ты что, не попал под машину? А я уже хотела сказать спасибо Господу Богу! А это еще что за малахольный? Чего это он мое пальто натянул? Где ты его откопал?
И правда, у него был такой вид, будто его только что откопали. Черный, изможденный, зубы стиснуты, чтобы не стучали. В красном пальто, узком, как смирительная рубашка. Вокруг закоченевших ног – лужица. И взгляд мертвеца, если только мертвые могут смотреть.
– Принеси рубашку, штаны, свитер какой-нибудь, – сказал Махмуд.
Когда он командует таким тоном – спокойно и кратко, она всегда слушается. Она знает, что если ему придется повторить сказанное дважды, он просто убьет ее, да-да, убьет (а что? смертной казни больше нет, а за решеткой может быть и вовсе неплохо), убьет от стыда.
Ругаясь и ворча, она идет рыться в старых чемоданах, выискивая что похуже, и наконец возвращается с ярко-красной футболкой в пальмах и парусниках, брюками с дыркой на правом колене, кальсонами в невыводимых пятнах и собственной жакеткой – плечики, узкая талия, плиссированная баска, – которую она не надевала уже лет двадцать.
– Жрать давай, – говорит Махмуд.
Франческа, все еще в мятой розовой пижаме, набрасывает стеганый, пахнущий кухней халат ядовито-розового цвета. Сквозь драные тапки видны ее потрескавшиеся пальцы. Гость старается разогнуть зашедшиеся от холода кисти рук. Курсируя между буфетом и холодильником, Франческа то и дело поглядывает на него исподлобья. Пока он, стыдливо забившись в угол между шкафом и деревянной кроватью (у Махмуда все, как у настоящих французов, в том числе и мебель – от самого Левиафана), силится натянуть негнущимися руками кальсоны на свои закоченевшие ноги, она ставит на стол головку сыра, хлеб, красное вино.
– Ну как, – спросила Франческа, желая показать этому чужаку, что у нее с мужем есть общие интересы, к которым он не имеет никакого отношения, – купил куртку?
– Не спрашивай, – ответил Махмуд тоном, не терпящим возражений.
Она прекрасно понимает, что ей лучше помалкивать, потому что у пьяного (а если б он не был пьян, он не привел бы этого доходягу) у него рука тяжелая. «Я луплю Францию», – говорит он в такие моменты, и по нему видно, что он получает от этого наслаждение.
Судорожно двигаясь, натыкаясь на мебель, незнакомец усаживается за стол. Стакан красного вина дрожит в его руке. Он скребет по тарелке ножом так, что хоть уши затыкай. При этом он как-то странно держит нож и вилку, словно не умеет ими пользоваться. И не поднимает глаз от тарелки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89