Все это она проделывала совершенно беззлобно, скорее шутки ради, «чтобы достать их».
В последний день Рамадана Махмуд устроил большой праздник – не для всех, а только для себя с Какхочешь. Весь месяц он не пил вина, но в этот день он решил позволить себе немного выпить: не может же Господь запрещать такую вкусную вещь, и потом, запрещено ведь не просто пить, а напиваться до состояния, когда ты уже не можешь прочесть молитву. Он не мог зажарить в своем подвале целого барана, а потому приготовил шурпы и доброго кускуса, а также купил анисовой водки, вроде той, что пил когда-то отец Рэмона и Зерлины, ставший для него с годами символом далекого невозвратимого прошлого. Франческа, хоть и не постилась, приняла участие в празднике, и когда они все трое поели и попили вдоволь, Си Махмуд повернулся к своему работнику и от всего сердца сказал:
– Какхочешь, – сказал он ему, – ты мне отец и мать, и я могу сказать тебе всю правду. Сейчас я сыт, потому что я постился и насытился, я испытывал жажду – и я утолил ее, и, благодаря твоей работе, я одет как надо и у меня даже есть телевизор и видеомагнитофон. И все же я скажу тебе, как и в тот день, когда Си Бубекер должен был прийти за своими туфлями, что лучше бы я умер тогда, когда лежал в скалах, на жаре, обливаясь потом, когда я был молод и меня прочили в капралы и у брата моего родился сын (целомудрие помешало ему упомянуть об улыбке соцслужащей). В тот день я готов был умереть, но я не захотел. Я шел убивать, и мне было хорошо. Я бежал вперед и не чуял земли под ногами, ангелы несли меня на своих крыльях, пули свистели вокруг, и никогда я не был так счастлив. Это тяжело объяснить, но умирать надо именно тогда, когда ты счастлив.
– Интересно, малыш, что я слышу? – возмутилась, не вынимая окурка изо рта, Франческа. Она сидела, облокотившись на стол, накрытый полиэтиленовой скатертью и заставленный грязной посудой. – Ты, значит, никогда не был так счастлив, как в тот день, когда по тебе палили из всех ружей и когда твои приятели дохли как мухи! А со мной в постели ты, что же, не бывал счастлив?
Си Махмуд взглянул на нее умными глазами:
– Я был доволен, но не счастлив. Чтобы быть счастливым, надо, чтобы ты сам любил и чтобы тебя любили. Мы с тобой терпим друг друга, помогаем, чем можем, но мы не любим друг друга так, например, как я любил тогда Францию и как я думал, что она любит меня – меня, маленького капрала-недотепу с удостоверением личности настоящего француза. И оттого-то, что я любил и думал, что меня тоже любят, я и не хотел умирать, а это было неправильно. Надо умирать тогда, когда ты думаешь, что любим. А я стал молиться, чтобы выжить, и пуля, что была мне предназначена, не убила меня. Гляди-ка, Какхочешь, я ведь тебе ее никогда не показывал, а она все время со мной.
И он достал из кармана брюк маленькую сплющенную пулю.
– Чертова каска. Терпеть не мог ее надевать: и жарко в ней, и шею сзади натирает, но лейтенанту тогда только что нагорело от капитана, вот и пришлось… И надо ж так было, чтобы эта-то гадость и спасла мне жизнь. Все-таки Бога нет. Ну да я сам виноват: не надо было молиться.
Какхочешь напряженно-внимательно разглядывал пулю, которую держал Махмуд. Он даже потрогал ее пальцем, и вдруг, в третий раз за эти три года, улыбка заиграла на его губах, и мягкий свет озарил его лицо, потом – руки, затмив засиженный мухами светильник на потолке и замызганную неоновую трубку над раковиной, рассеяв тени в комнате, любовно и почтительно осветив скромный сапожный инструмент, разложенный на рабочем столе. Франческа и Махмуд, вытаращив глаза, смотрели на гостя.
А гость медленно, не переставая улыбаться, встал из-за стола, оказавшись внезапно гораздо выше и шире, чем обычно. Теперь светились не только его лицо и руки, но и одежда – даже красная футболка с парусниками и пальмами – осветилась изнутри, отчего стала казаться белой.
Какхочешь подошел к Махмуду, встал у него за спиной, прижал к своему животу круглую голову сидящего кабила, нагнулся и нежно поцеловал его в смуглую щеку.
– Брат мой, – сказал он ему, – благодарю тебя, ты вернул мне свободу.
Он взял так же голову Франчески и тоже поцеловал ее. Казалось, он обнимает и целует детей, и любовь, с которой он делал это, была не от мира сего.
– И ты, сестра, тоже помогла мне обрести свободу. В самый первый день ты вселила в меня надежду. Благодарю и тебя.
– Меня? – изумилась Франческа. – Да что я такое сделала?
– Сначала ты возненавидела меня и выставила на мороз, где я умер бы, если бы только мог умереть. Но потом ты позвала меня обратно и дала мне ночлег в твоем доме. Спасибо, сестра. Ты – моя освободительница. И Си Бубекер тоже мой освободитель, хоть он и прожил свою жизнь как негодяй.
– Мы ничего не понимаем, – проговорил Си Махмуд.
– Объясни, – попросила Франческа.
Высокие плечики дамского жакета, надетого на Какхочешь, казалось, поднялись еще выше, превратившись в четыре тысячи огромных крыльев, которые упирались в потолок и раздвигали выкрашенные желтой краской стены подвала, в то время как все тело его усеяли очи и уста, и было их столько, сколько людей на земле.
– Имя мое – Азраил. Мусульмане называют меня ангелом Смерти. Только что истек срок моего наказания, которое я навлек на себя непослушанием.
– А я и не знала, что ангелы бывают непослушными, – удивилась Франческа.
– Но не так, как люди, Франческа. Они не пытаются отделить Добро от Зла, ибо не вкушали от Древа познания, но случается – независимо от Люцифера и других восставших ангелов, – что им бывает так не по душе то или иное задание, что они отказываются его выполнять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89