Город с некоторых пор покоился на нескольких абсолютно одинаковых столпах заокеанского потребительства; эта глобальная поступь общества потребления в сочетании с вавилонским смешением языков и цветов кожи практически погребла под собой последние остатки модели поведения, свойственной англичанам с викторианских времен. От легендарной британской чопорности и вежливости в наши дни осталась лишь жалкая тень, проявляющаяся в первую очередь в витиеватых текстах официальных актов и законов. В общем, от той старой доброй Англии в сегодняшнем Лондоне сохранился лишь легкий ностальгический аромат – как запах табака в комнате, где хозяин время от времени приоткрывает табакерку.
Нет, кое-что из прекрасных творений прошлого осталось на своих местах, например Трафальгарская площадь со знаменитой колонной Нельсона. Тем не менее старый город уже практически сдался под напором современной архитектуры в ее самых чудовищных новомодных проявлениях. Новые здания, а порой целые кварталы и даже районы напоминали монстров, прилегших отдохнуть на руинах разрушенной цивилизации.
Профессор Канали благодарил судьбу за то, что Италия никогда не была империей; повернись ее история в этом направлении – и сегодня Флоренция, с ее относительной помпезностью и роскошью, считалась бы отсталым в архитектурном отношении городом, который власти немедленно потребовали бы привести в надлежащий вид, воздвигнув в центральных кварталах каких-нибудь стеклобетонных колоссов, напоминающих эрегированные фаллосы. К счастью, благодаря не столь блестящей и славной истории Италии такой кошмар мог воплотиться в ней лишь в минимальных количествах в Риме времен короля Виктора– Эммануила.
Лондон же в последние десятилетия утратил даже свои знаменитые туманы, создававшие ореол загадочности и романтизма. Именно эта промозглая мгла позволила Диккенсу писать о тысяче форм боли. Несомненно, одной из этой тысячи была та боль, которую испытывал Федерико с того мгновения, как он узнал о смерти Марка. Его сознание словно погрузилось в туман, не позволяющий человеку видеть реальность в ее привычном обличье. Нет, сегодняшний Лондон не мог хранить в своем чреве никакой тайны, хоть как-то связанной с деревянным мальчиком. Пиноккио не смог бы ни летать с простодушием Питера Пэна, ни двигаться в том ритме, в каком дергают за ниточки городских марионеток, которые и погружают его в океан хаоса. Иные механизмы движут персонажами этого полуразвалившегося театра XIX века. Величие короны, имперские сады и шекспировская драматургия – все это не имеет ничего общего с тривиальной драмой человечка, созданного Коллоди. Ущипни его – и он даже не вздрогнет, уколи – и из него не капнет кровь, спроси, как его зовут, – и он едва ли сможет даже выстроить в ряд несколько слогов, составляющих слово.
Пол повез Федерико в Ковент-Гарден. Итальянец по-прежнему был настроен немедленно поговорить со вдовой Марка, а затем сразу же поехать в аэропорт и сесть на ближайший самолет до Флоренции. В глубине души он надеялся, что ему удастся сделать все достаточно быстро и появиться в Италии до того, как на его мексиканского приятеля обрушатся серьезные неприятности. Он чувствовал себя в полной мере ответственным за судьбу своего, теперь уже единственного живого, друга. Домой Полу звонила не кто иная, как Андреа де Лукка, приставленная к Федерико «садовница». Это она передала сообщение о приезде Антонио. При одной мысли об этом у Федерико замирало сердце. Ощущение было такое, что он сам загнал себя в угол и теперь не знал, как выбраться. Может быть, следовало бросить все и немедленно мчаться в аэропорт, но – вот он, дом Ады, буквально в двух шагах. Федерико понял, что не может позволить себе уехать, не узнав, какую версию смерти Марка предложит ему Ада.
Под ногами было скользко. Нескончаемый дождь покрыл садовые дорожки слоем жидкой грязи. Ох уж эти сады! Что за дурацкий обычай строить дома с садиками в безнадежной попытке изобразить посреди города уединенное крестьянское жилище. А эти покатые крыши, а окна, которые ничего не скрывают, – большие прозрачные стекла и лишь решетчатые ставни, чтобы прикрывать помещение от лишнего света. Вся частная собственность выстроена здесь горизонтально и открыта взгляду любого постороннего человека, но закрыта для возвышенных, утонченных душ. Под ногами – неизменная перина стриженого газона, и лишь освещение не может не радовать – неяркое, чуть приглушенное, то самое, от которого глаза практически не устают. Впрочем, к этому моменту Федерико настолько устал, что чувствовал себя слепым и к тому же страшно раздраженным путником, которого угораздило оказаться в городе, не сумевшем защитить жизнь его друга. Варварский, не освященный римской цивилизацией город, жители которого до сих пор поклоняются божествам Стоунхенджа, солнечным часам и совершенно особым мерам всего, что только возможно измерить, включая и необъяснимый с рациональной точки зрения фунт стерлингов. Город англиканской традиции, эгоистичный, угловатый, подлинное гнездо, кишащее сатрапами. Вот в этот чудовищный город, целый мир без солнца и света, в этот незаконченный роман о мертвецах, привидениях и воспоминаниях и ворвался Федерико, втайне сгоравший от желания придушить Аду собственными руками. Впрочем, до поры до времени ему приходилось довольствоваться проклятиями, мысленно адресованными не столько ей, сколько самому городу. Он, цивилизованный преподаватель лингвистики, напоминал он себе, потерял своего английского друга, утонувшего на слэптонском пляже, среди призраков тех солдат, которым так и не суждено было высадиться в Нормандии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158