Он сел за стол и с полным равнодушием посмотрел на все, что я приготовил. Наконец, остановив свой выбор на том, что, по-видимому, казалось ему наиболее удобоваримым, Антон взял одну виноградину и положил ее в рот. Он тщательно разжевал ее, сначала на одной, а потом на другой стороне зубов, чтобы перебить запах виски, и с усилием проглотил ее, как огромное витаминное драже. На его лице выразилось удовлетворение и в то же время некоторое замешательство.
– Долорес просит кофе, – сказал он мне, – она не может подняться, пока ей его не принесут.
Я предложил свои услуги. Пока я готовил поднос, Антон обнаружил на столе свежие газеты, каждый день привозимые Фаруком из города. Он взял одну из них и принялся читать.
В домике для гостей стояла гробовая тишина. Я хотел оставить поднос на одном из письменных столов, но услышал слабый голос Долорес, которая звала своего мужа. Я отозвался, сказав, что принес ей кофе, и заглянул в темную комнату. Мои глаза не привыкли еще к темноте, и я видел только очертания мебели. Долорес попросила, чтобы я поставил поднос на свободную половину кровати. Я осторожно подошел, нащупал кровать рукой и поставил на нее завтрак. Затем, по-прежнему погруженный в свои размышления, я приоткрыл ставни. Повернувшись к Долорес, я увидел, что она сидит с обнаженной грудью. Меня охватила паника, но я не сдвинулся с места. Она тоже не пошевелилась и даже не попыталась прикрыться. Я собирался пробормотать извинение, когда заметил, что у Долорес были распухшие веки и покрасневшие глаза. Она плакала.
– Есть вещи, которые тебе не следует видеть, – сказала она мне, – уходи, прошу тебя.
Я не должен был открывать окно. Сделав это, я проник в грусть, таившуюся от посторонних глаз. Для этой женщины грусть была чем-то постыдным, грязью души, скрываемой от других, разрушавшей тот образ, который она представляла миру. Я вышел оттуда в таком потрясении, что почувствовал непреодолимую потребность забыть все случившееся.
Пако и Антон разговаривали, сидя за столом. Издатель налегал на завтрак, а Антон рассуждал по поводу новостей. Я ушел на кухню, горя желанием взяться за работу. Я вытащил из холодильника креветок и пару домашних куриц и стал готовить томатный соус, приправив его душицей, тимьяном и лавровым листом. Потом, чтобы перебить беспорядочную смесь запахов, я измельчил чеснок, миндаль и лесной орех и замочил их в выдержанном вине и водке. Стараясь избавиться от какой-то навязчивой мысли, я понюхал подушечки пальцев, как всегда делал издатель. Мой отец всегда говорил, что нужно трогать еду руками, ласкать ее, обращаться с ней с уважением. Однажды он взял меня с собой на охоту. Мы проходили через рощу только что зацветших миндальных деревьев. Их запах был таким сильным, что опьянял, как наркотик. Из кустов выпрыгнул кролик, и отец уложил его одним выстрелом. «Здесь есть все необходимое для хорошего блюда, – сказал он мне. – Природа – роскошный стол, накрытый для нас. Но этот стол еще сырой и живой. Ты должен научиться готовить еду, но никогда не забывай, откуда берется тот материал, с которым ты работаешь. Когда ты кладешь что-нибудь в кастрюлю, делай это с должной учтивостью».
В этот момент со второго этажа спустился Умберто с лицом отлично выспавшегося человека и тщательно начесанными на лысину волосами. Они лежали отдельными жидкими прядями, и в них были видны бороздки, оставленные зубцами расчески. Он внимательно посмотрел на лежавшие газеты, но, конечно же, захотел именно ту, которую читал Антон. Я подумал, что он оставил Полин под утро, для того чтобы тайком вернуться в свою комнату. Я не понимал, почему этот человек скрывал то, что для любого другого, и в особенности для него самого, должно быть предметом гордости.
Вскоре после этого появились Исабель Тогорес и Фабио Комалада. Я поспешил приготовить кофе и выжать еще апельсинового сока. Когда окончательно рассвело, за столом стало заметно оживление.
– Как здорово! – воскликнула Исабель, охваченная одним из тех редких порывов радости, которые были как цветы среди репейника ее неизменного цинизма. – Только в деревне можно завтракать запахом еды. Сколько очарования в одном лишь предвкушении! А в городе все делается на скорую руку, даже романы.
Это последнее замечание было вполне в ее стиле. Исабель почувствовала, что чересчур увлеклась, и решила этим высказыванием умерить свой собственный восторг. Никто не упрекнул ее за слишком смелый выпад против литературной импровизации, но ей было все равно. У нее хватало чувства юмора.
Только Долорес и Полин еще не вышли из своих комнат. Издатель благодушно посмотрел на всех собравшихся. Так отец смотрит на своих выросших детей и думает, что быть стариком – вовсе не ужасно. Я знал, что этот вид был наигранным. У Пако не было ни малейшего отцовского чувства по отношению к своим писателям. Он часто называл их – хрипло шепча мне на ухо – образованными хищниками.
– Надеюсь, вы хорошо отдохнули, – сказал он. – Весна проникает в кровь, сгущает ее и заставляет нас медленнее думать. Но я уверен, что скоро ваше недоразумение прояснится.
Я спросил себя, как может «проясниться недоразумение». Возможно, это означало писать истории, выдумывать причины и следствия, раскрывать их шаг за шагом (как маг-шарлатан, желающий только того, чтобы его не разоблачили), изо всех сил стараться опередить читателей и тем самым их удивить. К этому времени я уже разделал обе курицы. Приправив их солью и перцем, я стал обваливать их в муке, чтобы потом поджарить на сковородке.
– Думаю, что да, – послышался голос Умберто Арденио Росалеса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62