Но я знаю, что никто не может изменить историю. Что произошло – то произошло. Никто не может этого изменить. Или ты вообразил себя Богом? Ты живешь не в этом мире? Где же, черт возьми, ты живешь?
– В этом она права, – вмешался Пако. – Мог ли бы кто-нибудь помешать тому, чтобы Гамлет стал участником кровавой развязки, Дон Кихот принимал мельницы за великанов, а Лолита умерла от родов?
Полин не слышала его. Говоря, она постепенно поднималась и наконец встала во весь рост перед столом. Она посмотрела на нас с замешательством, как будто внезапно очнувшись и обнаружив себя на шумном и многолюдном празднике. Потом нетвердым шагом Полин ушла на кухню и оперлась на стол, где я обычно готовлю еду. Там она, вся поникнув, застыла в полной неподвижности. Видя, что никто не реагирует, я решил последовать за ней. За моей спиной прозвучал голос Умберто – своим тоном он хотел продемонстрировать безграничную выдержку:
– Надо говорить не «толстокожий», а «циничный». Какая же она дура, черт возьми.
Когда я подошел к Полин, она стояла, закрыв руками лицо, и молча плакала, стыдясь своих слез. В первый раз она пыталась скрыть свои чувства. Хорошо это было или нет, но она тоже менялась.
– Что со мной происходит, – простонала она, – что же это такое?
Я осторожно погладил ее по руке: невероятно трудно утешать того, к кому ты неравнодушен. Но я уже не боялся, что она разоблачит меня. Я почти желал, чтобы она это сделала. Я хотел этого и бросился в бездну.
– Я тоже купил тебе шляпу. Не знаю только, что теперь делать с ней. У тебя будут три одинаковые шляпы.
Несколько секунд длилось гробовое молчание. Потом Полин медленно отняла руки от лица и с удивлением на меня посмотрела. Ее глаза были полны слез, но она улыбалась.
– Шляпу? А где она?
– У меня на кровати. Но я не решаюсь отдать ее тебе. Надо мной будут смеяться.
Она вытерла слезы. Казалось, к ней вернулось хорошее настроение. Она задумалась и взяла меня под руку. Мне хотелось целиком перенестись внутрь моей руки, превратиться в горячий камень на ее ладони.
– Давай сделаем вот что, – сказала она. – Это будет тайный подарок. Ты отдашь мне его потом, и я никому ничего не скажу. Раз у меня есть две такие же шляпы, никто не догадается, что та, которую я ношу, – твоя. Об этом будешь знать только ты. Ты и я.
Улыбаясь и совершенно забыв про печаль, переполнявшую ее всего несколько секунд назад, она повернулась ко мне спиной и возвратилась в столовую. Я остался стоять возле кухонного стола, совсем обезумев от безудержного, далее животного счастья. Иногда жажда жизни завладевает нами до такой степени, что становится почти бесстыдной. Если бы в этот момент мое сердце могло думать, оно бы не остановилось, как у Пессоа, а в буквальном смысле сошло бы с ума от счастья. В то весеннее утро с Полин я открыл нечто очень важное, что осталось во мне навсегда – еще один подарок, преподнесенный мне жизнью: я понял, что когда мужчина открывает свои чувства женщине, она не станет презирать его и превратится не во врага (как я всегда думал и чего больше всего боялся), а в сообщника. Это единственный способ, с помощью которого можно соблазнить женщину.
Пора было убирать комнаты. Я оставил Пако и его гостей за столом и решил начать, как и в прошлый день, с домика для гостей. О ночи, проведенной Долорес в одиночестве, можно было судить по пропитанному запахом духов беспорядку. За беспокойную манеру говорить, неестественные жесты, пристрастие к изысканности и тягу к неудачам ее саму можно было бы назвать благоуханным беспорядком, стихающим циклоном, разрушившим фабрику по производству духов. На столе Долорес лежала куча исписанных листов – на них было мало исправлений, но много пометок на полях. История Клары принимала все более отчетливые очертания. Я прочитал наугад несколько строчек: «Это был высокий и очень худой человек, с белой бородой и грустным взглядом, в котором всегда светилась глубокая задумчивость. Это был взгляд часовщика, погруженного в свою работу». Таково было описание Манфорда. Он представлялся мне реальным человеком, о котором мне много рассказывали и с кем я, возможно, когда-нибудь сталкивался. Я испытывал то же самое, что и Полин по отношению к героям рассказа Антона, – мне было трудно воспринимать Манфорда как литературный вымысел, сводя его к набору графических знаков. В моей памяти Манфорд представлял собой нечто гораздо более значительное: воспоминание о нем было для меня несравнимо более ярким, чем образы многих жителей нашего города. Возможно, я находился под влиянием Полин и ее странной теории о непоправимости уже созданного, или же на меня произвел впечатление этот рассказ о пересечении двух путей в тупике. Ночь медленно надвигается на домики у реки. Манфорд, не в силах больше выносить страдания, собирается покончить с собой, а в это время совсем рядом, в гостинице, затерянной в тропическом лесу, Клара ожидает его прихода. Он привязывает веревку к балке. А она в то же самое время трепещет под простыней, думая, что слышит его шаги в саду.
* * *
Я застелил постель и немного прибрал комнату. После этого я вернулся в особняк. На втором этаже не было слышно ни звука. Я вошел в комнату Исабель.
Там стоял какой-то кислый и неприятный запах – тот же самый, который я почувствовал от Антона, когда он меня обнял. Вспомнив ту жалкую любовную сцену, свидетелем которой я стал прошлой ночью, я с некоторым отвращением снял простыни и постелил новые. Я начинал понимать Исабель Тогорес – ее бесполезную трезвость ума, ее неприятие всего, что могло бы показаться сентиментальным, ее вечно скучающее выражение лица и изумление той легкостью, с какой всем остальным удавалось быть счастливыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62