Что ты! Он же тебя обожает!.. Вот увидишь, скоро он вернется – такой заботливый, такой нежный… Он встанет перед тобой на колени, он будет ходить за тобой, как сиделка, стараясь, чтобы ты выздоровела как можно скорее. Доченька, доченька моя дорогая, постарайся успокоиться.
– Пусть он не возвращается, его взгляд меня убивает.
– Ну хорошо, хорошо… Пусть он не возвращается до тех пор, пока ты не позовешь его сама.
– А где он? Куда он пошел?
– Дай отдохнуть и ему. Хуану-Тигру покой нужен не меньше, чем тебе.
– Где же он? Куда он пошел? – повторяла Эрминия. Ее побелевшие глаза уже не отражали света. Она попыталась подняться в постели.
– Эрминия, родная, успокойся. Кармина, сходи посмотри, где сейчас Хуан-Тигр и что он делает. А потом придешь и скажешь нам.
Кармина ушла и, вскоре вернувшись, сообщила:
– Он заперся в своей комнате – там, где у него травы и лекарства.
– Что он там делает? Что он там делает? Я должна это знать! Я сама туда пойду! – глухо вскрикнула Эрминия, порываясь встать. Донья Илюминада ее удержала:
– Ради той нежной жизни, которую ты в себе носишь, Эрминия, успокойся. Ты волнуешься и заставляешь волноваться всех нас. Пойди, Кармина, постучи тихонечко в его дверь и спроси Хуана-Тигра, будто только ты одна об этом беспокоишься, что он там делает.
Кармина вышла и вернулась:
– Я стучала, но он не отвечает.
Колас бросился к комнате, где закрылся Хуан-Тигр. Он изо всех сил ударил в дверь костылем, но дверь не поддалась.
– Дядя! Дядя! – звал Колас.
Но ему никто не ответил. Колас, став к двери боком, принялся изо всех сил таранить ее плечом. Наконец вылетела задвижка. Донья Илюминада, Кармина и Эрминия (закутанная в шаль и босая) остановились, словно пораженные громом, рядом с Коласом: их охватил такой ужас, будто они очутились перед дверью гробницы. Все три женщины разом вскрикнули. Хуан-Тигр лежал на спине прямо на полу. Он был без рубашки, обнажив щетинистую, как у кабана, грудь. Рядом с ним стояла небольшая бело-голубого фарфора миска для кровопускания, которая была почти до половины наполнена густой дымящейся кровью. На этой чашке покоилась его левая рука, откуда струилась кровь. Будучи, как сам он бахвалился, великолепным кровопускателем, Хуан-Тигр, следуя предписаниям своего лечебника, вскрыл себе «главную вену руки, что помогает снимать сердечную боль». В левой руке у него была зажата скомканная бумажка. Донья Илюминада вырвала ее и прочла вслух: «Единственной наследницей моего состояния оставляю мою супругу Эрминию Буэностро, которую я обожаю. И пусть она свободно решит стоит ли ей уступать небольшую часть наследства моему бесконечно любимому приемному сыну Коласу. В моей смерти прошу никого не винить: я умираю по собственной воле. Я умираю во искупление моих преступлений, о которых никто не знает и не предполагает. Пусть меня похоронят как собаку. Да я и есть собака. Хуан Герра-и-Мадригаль».
Эрминия, опустившись на корточки, приподняла и обняла тело Хуана-Тигра. Прижавшись губами к губам покойного супруга, она, казалось, хотела вдохнуть в него вместе со своим дыханием и саму жизнь. Время от времени она произносила слова, звучавшие надгробным плачем:
– Так все-таки ты меня, несмотря ни на что, любил? Возьми мою жизнь, мой повелитель! Возьми мою жизнь – она твоя! Как же я буду жить без тебя? На помощь! Спасите моего господина – в нем вся моя любовь! Вскройте мне вены и перелейте в него мою кровь!..
Хуан-Тигр, открыв глаза, мутные и умоляющие, взглянул в глаза Эрминии.
– Ты… меня… любишь? Ты меня любишь? – прошептал, изменившись в лице, Хуан-Тигр.
– Он жив! – воскликнула Эрминия.
Хуан-Тигр, защипывая пальцами правой руки открытую рану левой, остановил кровотечение. Склонив голову набок, он взглянул в миску, чтобы прикинуть, сколько из него вытекло крови, а потом сказал:
– Да, я жив и буду жить. Плохо, когда пускают кровь из рук в день летнего солнцестояния и под знаком Близнецов. Хорошо еще, что вытекло ее не так уж много, да и то – дурной, лишней. Если из нее сделать колбасу, а потом ее съесть, то сразу и лопнешь. Неужели вы не видите, что эта кровь черна, как смола из адских котлов? Да я жив и буду жить. Как же вовремя вы пришли! Хоть вы мне и помешали сделать одно дельце, и теперь меня сочтут дурно воспитанным: из-за вас я не поспел на одну встречу, которая там, в облаках, была у меня назначена с моим другом доном Синсерато. Что они обо мне подумают – и он сам, и предвечный Отец? Но неужели же это правда, что я на самом деле здесь, в объятиях у… Или мне это снится? Или я уже лечу по небу? Мне кажется, будто мое тело уже ничего не весит… В голове моей туман… Глаза словно чем-то залепило… Но неужели правда, что я услышал? Или все это мне почудилось? Неужели это и вправду ты, Эрминия? Эрминия, Эрминия… Неужели же ты меня и вправду… – И Хуан-Тигр прикусил язык, не решившись закончить фразу.
От волнения Эрминия и смеялась, и плакала, не в силах отвечать. Вместо нее это прекрасно сделала донья Илюминада:
– Ну конечно же, конечно. Конечно, она вас любит. Вы не ослышались. Она вас любит, любит. Я бы даже сказала, что она любит вас больше, чем вы того заслуживаете. Ну и напугали же вы нас! Ну ладно, ладно: она любит вас так, как вы того заслуживаете.
– Боже мой, Боже мой, какое счастье! – воскликнул Хуан-Тигр, уронив голову. И, словно говоря сам с собою, продолжал: – Конечно, у меня уже никогда не будет такого счастья, как сейчас: счастливей и быть не может. И даже если бы я прожил столько, сколько португальский король дон Себастьян, о котором говорят, будто он и до сих пор жив, то все равно мне уже никогда не испытать ничего подобного!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100