Я готов был стать
единоверцем последнего шамана, только бы не отказаться от
внутреннего убеждения, что себя я не вижу в вечности лишь из-за
земного времени, глухой стеной окружающего жизнь. Я забирался
мыслью в серую от звезд даль - но ладонь скользила все по той
же совершенно непроницаемой глади. Кажется, кроме самоубийства,
я перепробовал все выходы. Я отказывался от своего лица, чтобы
проникнуть заурядным привидением в мир, существовавший до меня.
Я мирился с унизительным соседством романисток, лепечущих о
разных йогах и атлантидах. Я терпел даже отчеты о
медиумистических переживаниях каких-то английских полковников
индийской службы, довольно ясно помнящих свои прежние
воплощения под ивами Лхассы. В поисках ключей и разгадок я
рылся в своих самых ранних снах - и раз уж я заговорил о снах,
прошу заметить, что безоговорочно отметаю фрейдовщину и всю се
темную средневековую подоплеку, с ее маниакальной погоней за
половой символикой, с ее угрюмыми эмбриончиками,
подглядывающими из природных засад угрюмое родительское соитие.
В начале моих исследований прошлого я не совсем понимал,
что безграничное на первый взгляд время есть на самом деле
круглая крепость. Не умея пробиться в свою вечность, я
обратился к изучению ее пограничной полосы-моего младенчества.
Я вижу пробуждение самосознания, как череду вспышек с
уменьшающимися промежутками Вспышки сливаются в цветные
просветы, в географические формы. Я научился счету и слову
почти одновременно, и открытие, что я-я, а мои родители
- они, было непосредственно связано с понятием об
отношении их возраста к моему. Вот включаю этот ток - и, судя
по густоте солнечного света, тотчас заливающего мою память, по
лапчатому его очерку, явно зависящему от переслоений и
колебаний лопастных дубовых листьев, промеж которых он падает
на песок, полагаю, что мое открытие себя произошло в деревне,
летом, когда, задав кое-какие вопросы, я сопоставил в уме
точные ответы, полученные на них от отца и матери,- между
которыми я вдруг появляюсь на пестрой парковой тропе. Все это
соответствует теории онтогенического повторения пройденного.
Филогенически же, в первом человеке осознание себя не могло не
совпасть с зарождением чувства времени.
Итак, лишь только добытая формула моего возраста,
свежезеленая тройка на золотом фоне, встретилась в солнечном
течении тропы с родительскими цифрами, тенистыми тридцать три и
двадцать семь, я испытал живительную встряску. При этом втором
крещении, более действительном, чем первое (совершенное при
воплях полуутопленного полувиктора,- звонко, из-за двери, мать
успела поправить нерасторопного протоиерея Константина
Ветвеницкого), я почувствовал себя погруженным в сияющую и
подвижную среду, а именно в чистую стихию времени, которое я
делил - как делишь, плещась, яркую морскую воду - с другими
купающимися в ней существами. Тогда-то я вдруг понял, что
двадцатисемилетнее, в чем-то бело-розовом и мягком, создание,
владеющее моей левой рукой,- моя мать, а создание
тридцатитрехлетнее, в бело-золотом и твердом, держащее меня за
правую руку,-отец. Они шли, и между ними шел я, то упруго
семеня, то переступая с подковки на подковку солнца, и опять
семеня, посреди дорожки, в которой теперь из смехотворной дали
узнаю одну из аллей,- длинную, прямую, обсаженную дубками,-
прорезавших "новую" часть огромного парка в нашем петербургском
имении. Это было в день рождения отца, двадцать первого, по
нашему календарю, июля 1902 года; и глядя туда со страшно
далекой, почти необитаемой гряды времени, я вижу себя в тот
день восторженно празднующим зарождение чувственной жизни. До
этого, оба моих водителя, и левый и правый, если и существовали
в тумане моего младенчества, появлялись там лишь инкогнито,
нежными анонимами; но теперь, при созвучии трех цифр, крепкая,
облая, сдобно-блестящая кавалергардская кираса, обхватывавшая
грудь и спину отца, взошла как солнце, и слева, как дневная
луна, повис парасоль матери; и потом в течение многих лет я
продолжал живо интересоваться возрастом родителей, справляясь о
нем, как беспокойный пассажир, проверяя новые часы, справляется
у спутников о времени.
Замечу мимоходом, что, отбыв воинскую повинность задолго
до моего рождения, отец в тот знаменательный день вероятно
надел свои полковые регалии ради праздничной шутки. Шутке,
значит, я обязан первым проблеском полноценного сознания - что
тоже имеет рекапитулярный смысл, ибо первые существа, почуявшие
течение времени, несомненно были и первыми, умевшими улыбаться.
2

Первобытная пещера, а не модное лоно,- вот (венским
мистикам наперекор) образ моих игр, когда было три-четыре года.
Передо мной встает большой диван, с клеверным крапом по белому
кретону, в одной из гостиных нашего деревенского дома: это
массив, нагроможденный в эру доисторическую. История начинается
неподалеку от него, с флоры прекрасного архипелага, там, где
крупная гортензия в объемистом вазоне со следами земли
наполовину скрывает за облаками своих бледно-голубых и
бледно-зеленых соцветий пьедестал мраморный Дианы, на которой
сидит муха.
Прямо над диваном висит батальная гравюра в раме из
черного дерева, намечая еще один исторический этап. Стоя на
пружинистом кретоне, я извлекал из ее смеси эпизодического и
аллегорического разные фигуры, смысл которых раскрывался с
годами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11