Нас с ним всегда поражала эта страшная
для души анонимность всех частей пейзажа, невозможность никогда
узнать, куда ведет вон та тропинка,- а ведь какая
соблазнительная глушь! Бывало, на дальнем склоне или в лесном
просвете появится и как бы замрет на мгновение, как задержанный
в груди воздух, место до того очаровательное,- полянка,
терраса,- такое полное выражение нежной, благожелательной
красоты,- что, кажется, вот бы остановить поезд и - туда,
навсегда, к тебе, моя любовь... но уже бешено заскакали,
вертясь в солнечном кипятке, тысячи буковых стволов, и опять
прозевал счастье. А на остановках Василий Иванович смотрел
иногда на сочетание каких-нибудь совсем ничтожных предметов -
пятно на платформе, вишневая косточка, окурок,- и говорил
себе, что никогда-никогда не запомнит и не вспомнит более вот
этих трех штучек в таком-то их взаимном расположении, этого
узора, который однако сейчас он видит до бессмертности ясно;
или еще, глядя на кучку детей, ожидающих поезда, он изо всех
сил старался высмотреть хоть одну замечательную судьбу - в
форме скрипки или короны, пропеллера или лиры,- и
досматривался до того, что вся эта компания деревенских
школьников являлась ему как на старом снимке, воспроизведенном
теперь с белым крестиком над лицом крайнего мальчика: детство
героя.
Но глядеть в окно можно было только урывками. Всем были
розданы нотные листки со стихами от общества:


Распростись с пустой тревогой,
Палку толстую возьми
И шагай большой дорогой
Вместе с добрыми людьми.
По холмам страны родимой
Вместе с добрыми людьми,
Без тревоги нелюдимой,
Без сомнений, черт возьми.
Километр за километром
Ми-ре-до и до-ре-ми,
Вместе с солнцем, вместе с ветром,
Вместе с добрыми людьми.


Это надо было петь хором. Василий Иванович, который не то
что петь, а даже плохо мог произносить немецкие слова,
воспользовался неразборчивым ревом слившихся голосов, чтобы
только приоткрывать рот и слегка покачиваться, будто в самом
деле пел,- но предводитель по знаку вкрадчивого Шрама вдруг
резко приостановил общее пение и, подозрительно щурясь в
сторону Василия Ивановича, потребовал, чтоб он пропел соло.
Василий Иванович прочистил горло, застенчиво начал и после
минуты одиночного мучения подхватили все, но он уже не смел
выпасть.
У него было с собой: любимый огурец из русской лавки,
булка и три яйца. Когда наступил вечер и низкое алое солнце
целиком вошло в замызганный, закачанный, собственным грохотом
оглушенный вагон, было всем предложено выдать свою провизию,
дабы разделить ее поровну,- это тем более было легко, что у
всех кроме Василия Ивановича было одно и то же. Огурец всех
рассмешил, был признан несъедобным и выброшен в окошко. Ввиду
недостаточности пая, Василий Иванович получил меньшую порцию
колбасы.
Его заставляли играть в скат, тормошили, расспрашивали,
проверяли, может ли он показать на карте маршрут предпринятого
путешествия,- словом, все занимались им, сперва добродушно,
потом с угрозой, растущей по мере приближения ночи. Обеих девиц
звали Гретами, рыжая вдова была чем-то похожа на самого
петуха-предводителя; Шрам, Шульц и Другой Шульц, почтовый
чиновник и его жена, все они сливались постепенно, срастаясь,
образуя одно сборное, мягкое, многорукое существо, от которого
некуда было деваться. Оно налезало на него со всех сторон. Но
вдруг на какой-то станции все повылезли, и это было уже в
темноте, хотя на западе еще стояло длиннейшее, розовейшее
облако, и, пронзая душу, подальше на пути, горел дрожащей
звездой фонарь сквозь медленный дым паровоза, и во мраке цыкали
сверчки, и откуда-то пахло жасмином и сеном, моя любовь.
Ночевали в кривой харчевне. Матерой клоп ужасен, но есть
известная грация в движении шелковистой лепизмы. Почтового
чиновника отделили от жены, помещенной с рыжей, и подарили на
ночь Василию Ивановичу. Кровати занимали всю комнату. Сверху
перина, снизу горшок. Чиновник сказал, что спать ему что-то не
хочется, и стал рассказывать о своих русских впечатлениях,
несколько подробнее, чем в поезде. Это было упрямое и
обстоятельное чудовище в арестантских подштанниках, с
перламутровыми когтями на грязных ногах и медвежьим мехом между
толстыми грудями. Ночная бабочка металась по потолку, чокаясь
со своей тенью.- В Царицыне,- говорил чиновник,- теперь
имеются три школы: немецкая, чешская и китайская. Так, по
крайней мере, уверяет мой зять, ездивший туда строить тракторы.
На другой день с раннего утра и до пяти пополудни пылили
по шоссе, лениво переходившему с холма на холм, а затем пошли
зеленой дорогой через густой бор. Василию Ивановичу, как
наименее нагруженному, дали нести под мышкой огромный круглый
хлеб. До чего я тебя ненавижу, насущный! И все-таки его
драгоценные, опытные глаза примечали что нужно. На фоне еловой
черноты вертикально висит сухая иголка на невидимой паутинке.
Опять ввалились в поезд, и опять было пусто в маленьком,
без перегородок, вагоне. Другой Шульц стал учить Василия
Ивановича играть на мандолине. Было много смеху. Когда это
надоело, затеяли славную забаву, которой руководил Шрам; она
состояла вот в чем: женщины ложились на выбранные лавки, а под
лавками уже спрятаны были мужчины, и вот, когда из-под той или
другой вылезала красная голова с ушами или большая, с
подъюбочным направлением пальцев, рука (вызывавшая визг), то и
выяснялось, кто с кем попал в пару.
1 2 3 4