II
Действительно чудесные глаза... Зрачок - что блестящая капля чернил на сизом атласе. Волосы - подстриженные, бледно-золотые: шапка пышного пуха. Сама - маленькая, прямая, с плоской грудью.
Она ждала мужа уже накануне, а сегодня наверное знала, что он приедет, В сером открытом платье, в бархатных туфельках, сидела она на павлиньей тахте, в гостиной, и думала о том, что напрасно муж не верит в духов и откровенно презирает молодого шотландца-спирита с белыми нежными ресницами, который иногда у нее бывает. Ведь с нею и впрямь случаются странные вещи. Недавно во сне ей явился покойник-юноша, с которым до замужества она блуждала в сумерках, когда так призрачно белеет цветущая ежевика. Утром она, еще как бы в дремоте, написала ему карандашом письмо - письмо своему сновиденью. В этом письме она солгала бедному Джэку. Ведь она его почти забыла, любит испуганной, но верной любовью своего страшного, мучительного мужа, а меж тем хотелось теплотою земных слов согреть, ободрить милого, призрачного гостя. Письмо таинственно исчезло из бювара, и в ту же ночь ей приснился длинный стол, из-под которого вдруг вылез Джэк и благодарно закивал ей... Теперь ей почему-то было неприятно вспоминать этот сон... Словно она мужу изменила с призраком...
В гостиной было тепло и нарядно. На широком низком подоконнике лежала шелковая подушка, ярко-желтая в фиолетовую полоску...
Профессор приехал в ту самую минуту, когда она решила, что пароход его пошел ко дну. Выглянув из окна, она увидела черный верх таксомотора, протянутую ладонь шофера и тяжелые плечи мужа, который, нагнув голову, платил. Пролетела по комнатам, просеменила вниз по лестнице, качая худенькими, оголенными руками.
Он поднимался ей навстречу, сутулый, в широком пальто. За ним слуга нес чемоданы.
Она прижалась к его шерстяному кашне, легко подняв каблуком вверх одну ногу, тонкую, в сером чулке. Он поцеловал ее в теплый висок. С мягкой усмешкой отстранил ее руки.
- Я запылен... погоди... - пробормотал он, держа ее за кисти. Она, жмурясь, тряхнула головой - бледным пожаром волос.
Профессор, нагнувшись, поцеловал ее в губы, усмехнулся опять.
За ужином, выпучив белую кольчугу крахмальной рубашки и крепко двигая лоснистыми скулами, он рассказывал о своем недолгом путешествии. Был сдержанно весел. Крутые шелковые отвороты его жакета, бульдожья челюсть, лысая громадная голова с железными жилками на висках - всё это возбуждало в жене его чудесную жалость: так жаль ей было всегда, что он, изучающий все пылинки жизни, не хочет войти к ней в мир, где текут стихи Деламара и проносятся нежнейшие астралы.
- Что, постукивали без меня твои призраки? - спросил он, угадав ее мысли.
Ей захотелось рассказать ему о сновидении, о письме, - но было как-то совестно...
- А знаешь, - продолжал он, осыпая сахаром розовый ревень, - ты и твои друзья играют с огнем. Действительно страшные бывают вещи. Мне один венский доктор на днях рассказывал о невероятных перевоплощеньях. Женщина одна, гадалка такая, кликуша, - умерла - от разрыва сердца, что ли? - и когда доктор раздел ее, - это было в мадьярской лачуге, при свечах - то тело этой женщины поразило его: оно было все подернуто красноватым блеском, мягкое и склизкое на ощупь. И приглядевшись, он понял, что это тело, полное и тугое, сплошь состоит как бы из тонких круговых поясков кожи, - словно оно было все перевязано - ровно, крепко - незримыми нитками, - или вот есть такая реклама шин французских - человек, состоящий из шин... Только у нее шины эти были совсем тонкие и бледно-красные. И пока доктор смотрел, тело мертвой стало медленно распутываться, как огромный клубок... ее тело было тонким, бесконечно длинным червем, который разматывался и полз - уходил под дверную щель, - и на постели остался голый, белый, еще влажный костяк... А ведь у этой женщины был муж, - он когда-то целовал ее, - целовал червя...
Профессор налил себе рюмку портвейна цвета красного дерева и стал пить густыми глотками, не отрывая сощуренных глаз от лица жены. Она зябко повела худыми, бледными плечами...
- Ты сам не знаешь, какую страшную вещь ты мне рассказал, проговорила она взволнованно. - Значит, дух женщины ушел в червя. Страшно все это...
- Я иногда думаю, - сказал профессор, тяжело выстрелив манжетой и рассматривая свои тупые, серые пальцы, - что в конце-то концов моя наука праздный обман, что физические законы выдуманы нами, что всё, решительно всё, может случиться... Те, кто предаются таким мыслям, сходят с ума...
Он заглушил зевок, постукивая сжатым кулаком по губам.
- Что с тобой случилось, друг мой, - тихо воскликнула его жена. - Ты никогда так не говорил раньше... Мне казалось, ты всё знаешь... всё разметил...
На мгновенье судорожно раздулись ноздри у профессора, вспыхнул золотой клык. Но тотчас же его лицо обмякло снова.
Он потянулся и встал из-за стола.
- Болтаю я... пустое... - сказал он ласково и спокойно. - Я устал... Спать пойду... Не зажигай света, когда войдешь. Прямо ложись в нашу постель... В нашу, - повторил он значительно и нежно, как давно не говорил.
Это слово мягко звенело у нее в душе, когда она осталась одна в гостиной.
Пять лет была замужем она, и несмотря на причудливый нрав мужа, на частые вихри его беспричинной ревности, на молчанье, и угрюмость, и непонятливость - она чувствовала себя счастливой, так как любила и жалела его. Она, тонкая, белая, - он, громадный, лысый, с клочьями серой шерсти посередине груди, составляли невозможную, чудовищную чету, - и все же ей приятны были его редкие сильные ласки.
Хризантема, стоящая в вазе на камине, уронила с сухим шорохом несколько загнутых лепестков.
1 2 3